Платон, сын Аполлона

Домбровский Анатолий Иванович

— Да. Это, кажется, очевидно.

— То, что уменьшает зло, увеличивает благо, не правда ли?

— Правда, Эпаф.

— Теперь скажи, может ли лучший ученик Сократа убить себя и тем самым не убить благо, увеличив долю зла в этом мире? Не преступление ли это перед Богом, который понуждает этот несчастный мир к совершенству ради блага всех?

— Да, преступление, — ответил со вздохом Платон. — Так следует из твоих слов, Эпаф.

— Но возможны иные слова и иные суждения?

— Не знаю.

— Тогда ищи. А чтобы искать, надо, по крайней мере, жить. Смерть найти легче всего. Она, конечно, даёт ответы на все вопросы, но уже не здесь. Стало

быть, тому, кто избрал смерть, здесь и вопросы задавать не следует. Ты же сомневаешься, ждёшь ответы на земле. Этому тебя научил Сократ, не так ли? Если же он передал тебе пустое знание, то и трагедии нет. Просто умер Сократ-человек, как умер твой отец, твои дяди, другие родственники. Это печально, конечно, но не трагично. Так устроена эта быстротекущая жизнь. Если же умер учитель истины, учитель единственно стоящего на земле занятия, если он казнён за святое дело, тогда это трагедия мира и твоей души. И ты не просто обязан пережить своё горе физически, но должен нести свою душу, как факел, переданный тебе праведником. Да, это бездарный и жестокий мир, но ты уже принадлежишь миру другому, начавшемуся с Сократа и не должного закончиться тобой. Иначе Сократ жил напрасно. Твоё самоубийство было бы сродни предательству. Если же смерть Сократа — просто уход хорошего человека, каких тысячи, то тогда тем более не стоит накладывать на себя руки. Есть повод для печали, но нет причины для самоубийства. Оттого, что умирают другие, не стоит умирать всем. Пойдём любоваться грозой, — вдруг предложил иерофант. — Ночная гроза прекрасна.

Портик укрывал их от дождя, но полнеба оставалось открытым. Оно то и дело вспыхивало голубым и оранжевым светом, раскалывалось пополам, пронзённое огненными стрелами Зевса, шипело и грохотало, обрушивая на землю потоки воды. Воздух, пропитанный запахом небесного огня, вздрагивал при каждом ударе грома. Листва на деревьях шумела, словно морской прибой. Разбивающиеся о гранит струи воды рождали фонтаны встречных брызг, что светились при вспышках молний, как драгоценные камни.

— И ещё есть радость созерцания, — продолжая прерванный разговор, сказал Эпаф. — Созерцание нерукотворной и рукотворной красоты — ни с чем не сравнимое наслаждение. Красота — есть присутствие Бога.

— А там красота равна Богу, — сказал Платон.

— Там? — Молния полыхнула в полнеба, и высокий гром гулко прокатился по небесной тверди. — Ты сказал: там?

— Да, — ответил Платон.

— А если там ничего нет, если всё только здесь? — проговорил из тьмы Эпаф.

— Разве это возможно? — спросил Платон и напрягся, ожидая ответа.

Но его не последовало. Блеснула молния. Свет озарил портик. Где недавно стоял иерофант, никого не было. Он больше не появился, хотя Платон ушёл не сразу.

И утром Платон с ним не встретился. Фрике разбудил хозяина до восхода солнца, напоил тёплым молоком, что успел купить на рынке, и они отправились дальше, теперь уже в Мегары.

Элевсинский залив, вдоль которого они шли, был спокоен, а когда над ним из изумрудного кокона поднялось солнце, зыбкое, продрогшее за ночь, он вдруг заискрился так ослепительно и широко, что Платон невольно остановился, распростёр руки и крикнул громко:

— Здравствуй, Феб!

Стая чаек, привлечённая криком, закружилась над путниками в шумном вихре. Платон вложил в рот два пальца и громко свистнул.

Фрике расхохотался: это он когда-то научил Платона так свистеть.

Захохотал и Платон.

— Будем купаться в золотой воде, — сказал он Фриксу, сбрасывая с себя одежду. — Отпусти мула, он от нас не

уйдёт.

Они кинулись в холодную воду, пахнущую вчерашней грозой, охая и фыркая. Чайки спустились ниже и загалдели ещё пуще. Мул, слушая их верещание, нервно прядал ушами.

Путь вдоль моря никогда не бывает скучным: скалы, обрывы, далёкий морской горизонт, неожиданный парус в синеве, радующий душу простор, свежий бриз, повисшие над бездной сосны.

Привал устроили в мегарских скалах, где, по давнему преданию, некогда обитал разбойник Скирон. Нападая на одиноких путников, он приводил их сюда, к глубокой природной выемке в камне-монолите, где скапливалась дождевая вода. Он садился лицом к морю и заставлял свою жертву мыть ему ноги. Как только путник нагибался над водой, Скирон толкал его и тот скатывался со скалы в пропасть.

Платон и Фрике на четвереньках подползли к краю обрыва и посмотрели вниз — до воды было не меньше стадия. Так что жертва Скирона, даже упав в воду, не могла остаться в живых. Погиб и сам Скирон, когда Тесей, идя этой дорогой в Афины, встретил его и столкнул со скалы, избавив таким образом Элладу от ужасного разбойника. С той поры удар ногою в грудь противника называется то ударом Скирона, то ударом Тесея.

Эвклид встретил Платона как самого дорогого гостя: напоил, накормил, отвёл ему просторную комнату, спать уложил на широкое мягкое ложе, а на следующий день пригласил на пир, устроенный в честь Платона, своих друзей.

Пир начался вечером, а закончился утром. Всего было вдоволь — еды и вина. А более всего — разговоров. Все по преимуществу обращались к гостю, к Платону, которого Эвклид представил своим друзьям так, будто тот был в Афинах самым известным после Сократа философом.

Родной город находился не так далеко, и поначалу мысль о возвращении то и дело приходила ему в голову. Там, в Афинах, прошла вся его жизнь, и Платон слился с этим городом в одно целое — с его образом, его духом, воздухом, храмами, с его историей, его людьми, его могилами...

Добрый Эвклид предлагает ему всё что может — дружбу, братское внимание, путешествие к вершинам математики, которой в совершенстве владеет сам, возможно, даже лучше Пифагора. Он упрямо вовлекает Платона в свои дела, в суету жизни, и тот временами поддаётся, уступает, иногда даже забывается в учёных беседах с Эвклидом, в дорогих развлечениях, но потом всё же возвращается к прежним своим мыслям, к прежней боли. Тогда он понимает, что должен принять решение: либо измениться и, предав Учителя и Любовь, возвратиться в Афины для иной жизни, либо покончить с собой, либо продолжить путь к тому, что ещё неведомо, но что, быть может, наполнит высоким смыслом всё его будущее существование. Первый путь — для смертной души, второй — для бессмертной, третий — для божественного бессмертия, если только это возможно и достижимо. Путь смертной души краток и бездарен, путь бессмертной души непредсказуем, путь к божественному бессмертию не найден, кажется, никем из смертных.

Он сказал Эвклиду:

— Все известные мне доказательства бессмертия души сомнительны. Может ли математика убедить в этом? Если может, тогда твоя наука самая совершенная.

— Да, — ответил Эвклид, — математика может предложить абсолютное доказательство.

— Каково же оно? — спросил Платон и взял Эвклида под руку — они прогуливались вдоль берега моря, спустившись по тропам с прибрежных скал к воде.

— Назови-ка мне любую цифру до десяти, — предложил Эвклид.

— Любую? Хорошо. — Платон поднял глаза к небу и увидел трёх летящих чаек. — Три, — сказал он.