Платон, сын Аполлона

Домбровский Анатолий Иванович

— Значит, Перикл ошибался, когда хвалил афинское общество? — спросил Платон.

— Да, ошибался, — ответил Сократ. — Но Перикл был на правильном пути. Он объединил в одном лице мудрость и власть. Он знал, что надо делать для блага афинян, и силою своей власти заставлял поступать по справедливости и во благо всем.

— А теперь Периклов нет.

Я уже говорил тебе, что истинная мудрость, как и беспросветная глупость, — вещи редкие. Между крайностями — тьма посредственности. Ещё реже мудрость соединяется с властью, как и беспросветная глупость. Мудрые не стремятся к власти, глупцам её трудно достичь. Власть большинства — это власть посредственности. И вот тебе мой совет: если ты хочешь, мой мальчик, послужить людям, соедини мудрость с властью,

докажи всем, что этот союз ради блага. Все прочие союзы — зло. Один Перикл стоит ста тысяч Анитов, одно слово мудреца — нескончаемой болтовни Экклесии. Мудрый и могущественный одним словом может предотвратить бедствие и одержать победу над целой армией врагов, а Экклесия своей бол-товней и голосованием не может превратить осла в лошадь. Посредственность крушит всё, что возвышается над ней. Ты слышал о Пифагоре, который хотел воспитать для Эллады новых и мудрых властителей. Посредственность отомстила ему тем, что сожгла его школу вместе с учениками. Обращайся с мудростью к сильным, а не к толпе.

— Спасибо за совет, учитель.

— Пожалуйста, — усмехнулся Сократ. — А вот просьба к тебе: если меня казнят, уезжай из города, иначе афиняне доберутся и до тебя. Обещай, мой мальчик.

— Тебя не казнят! Мы поможем тебе убежать! — воскликнул Платон.

Сократ собрался сказать что-то в ответ, но лишь махнул рукой. Дверь камеры открылась, и на пороге появились Кебет, Симмий и Аполлодор. Пока они обнимались с Сократом, Платон отошёл к тёмной стене, сел на широкий камень, служивший скамьёй, приготовился слушать их беседу с учителем. Самым разговорчивым был Аполлодор. Он принялся пересказывать Сократу городские новости и сплетни. Слухи распространялись в Афинах мгновенно. Поэтому Платон уже знал, о чём расскажет Аполлодор. Платон уже читал речь Исократа о воинских доблестях афинян, которую тот сочинил в назидание нынешней молодёжи, погрязшей в пирах и разврате; он слышал, что на восстановлении Длинных стен, разрушенных по приказу Лисандра, погибли несколько рабов; знал он и о суде, на котором оправдали некоего убийцу собственной жены. Аполлодор развлекал Сократа, пересказывая ему подробности этого преступления, когда пришла Ксантиппа вместе с детьми. Жена принесла Сократу завтрак, он тут же принялся есть и кормить сыновей. Он отдавал мальчикам больше, чем ел сам, а Ксантиппа, глядя на него, тихо плакала.

Когда жена и дети ушли, заговорили Симмий и Кебет, не дав Аполлодору закончить рассказ об убийстве. Они вот уже в который раз спрашивали о бессмертии души, вернее, о доказательствах его существования, говорили горячо, будто скорое расставание с душой ждало не Сократа, а их самих.

В самый разгар спора вошёл Федон, принёс кувшин вина от Критона и передал, что сам Критон будет позже. Так как в камере имелась всего одна кружка, то вино пили по очереди — сначала Сократ, затем его друзья. Только юный Федон отказался от угощения, признавшись, что ему следует не наполнять себя жидкостью, а немедленно избавиться от той, что уже накопилась. Сократ указал ему на дверь в умывальню. Федон вышел оттуда, морщась.

— Вот, — указал на Федона Сократ в подтверждение одного из доказательств бессмертия души, — если есть такой дурной запах у отбросов нашего тела, — засмеялся он, — то, по закону противоположности, должен быть и аромат у нашей души. Её благовонию радуются боги, когда душа попадает в их царство.

Разумеется, это была шутка. Сократ засмеялся, выпил вина и продолжил беседу уже серьёзно.

Да, он знал, что душа человеческая бессмертна. И у него были этому четыре доказательства. Первое формулировалось так: «Как все противоположности неизбежно переходят друг в друга — чёрное и белое, холодное и горячее, малое и большое, и наоборот, так и жизнь переходит в смерть, а смерть — в жизнь, после смерти душа освобождается для жизни в ином мире и по истечении времени возвращается на землю в новом теле. Так происходит вечный круговорот бессмертных душ».

Доказательство второе: «Мы знаем нечто, чего никогда не видели и не слышали. Например, что

есть равенство и различие, прекрасное и уродливое, справедливое и несправедливое. Эти знания мы приобрели ещё до своего рождения, они принадлежали нашей душе ещё тогда, когда она, свободная и бестелесная, общалась с богами. Стало быть, душа существовала прежде нас и будет существовать после». Впрочем, последнее, кажется, не так уж очевидно. Во всяком случае, Кебет и Симмий усомнились в этом. Симмий сказал, например, что вместе с разрушением лиры ломается и её строй, гармония её звуков, а Кебет добавил, что душа, конечно, может существовать до рождения человека, но это вовсе не значит, что она не умрёт вместе с его телом. А если и выживет, то, возможно, износится, рождаясь и покидая тело, как изнашивается ткач, изготовивший много плащей.

Сократ сказал Симмию, что душу нельзя уподоблять гармонии, создаваемой лирой. Строй музыкального инструмента создаёт его форма, то есть тело, а душа человека, наоборот, создаёт себе тело и руководит им. Таково третье доказательство бессмертия души.

В ответе Кебету Сократ привёл свой четвёртый аргумент. Душа есть жизнь тела, а жизнь несовместима со смертью и, значит, не уничтожается ею и ничего ей не отдаёт.

Такая теория оптимистична, она утешает живущих, а ещё более тех, кто уже на пороге смерти, в преддверии иного мира. Она даёт надежду, что души злодеев, как и души праведников, не исчезнут со смертью тех, кому сейчас принадлежат, но предстанут перед судом в загробном мире. Первые будут наказаны, вторые вознаграждены! Ни доброе, ни дурное не проходят без воздаяния.

Но остаются сомнения, чаще всего посещающие нас по ночам. Не заблуждаемся ли мы, полагая, что образы вещей предшествуют существованию самих вещей? И правда ли, что храним память о тех временах, когда наша душа блуждала в потустороннем мире? Мы, случается, забываем даже то, что было вчера, и помним то, чего никогда не было. Куда ни взглянешь — всё изменчиво, всё не вечно. Как легко затеряться душе в могучем потоке разрушения и исчезновения... Если душа есть только идея, это не значит, что она существует реально, а не только в наших мыслях или в мыслях некоего божества. А если у души есть идея, это не говорит о её бессмертии: все вещи гибнут, а идеи остаются. Вера в бессмертие души конечно же избавляет нас от сомнений, а доказательства хромают. Но случается, что и вера хромает. Как велик мыслящий человек и как несчастен!

— Я принёс тебе в подарок новый плащ, — сказал Аполлодор и протянул Сократу свёрток.

Сократ развернул его, достал плащ, полюбовался им, пощупал пальцами и понюхал ткань, поднёс к свету, накинул на плечи.

— Хороша вещь? — спросил он, посмеиваясь.

Друзья хором одобрили подарок. Плащ был небесно-синего цвета, источал цветочный аромат. Сократ прошёлся в нём по камере, потом стал в позу оратора и засмеялся, снимая его с плеч. Аккуратно свернув, вернул Аполлодору.

— Спасибо, друг. Только мне этот чудесный плащ ни к чему: обойдусь тем, что у меня есть.

— Но ведь это новый плащ! — возразил Аполлодор. — Он тебе очень к лицу, к твоей седой бороде...

— Видишь ли, — возразил Сократ, — если я мог жить в старом плаще, то смогу, верно, и умереть в нём. К тому же мой, чёрный, более подходит для смерти.

Аполлодор положил свой подарок на колени и заплакал.

— Охо-хо! — вздохнул Сократ. — Я Ксантиппу прогоняю из-за слёз, а тут и ты, Аполлодор. Перестань.

— Мне так обидно! Мне горько, что тебя осудили без вины!

— А ты хотел бы, чтобы меня осудили как виновного? В каком преступлении? В том-то и дело, что судьи, призванные блюсти нравственность в государстве, приговорили к смертной казни меня, пытавшегося соблюдать нравственный закон до конца, быть всегда и во всём правдивым. Приговорили от имени государства. Стало быть, либо это государство является безнравственным, либо нравственность в государстве вообще невозможна. И философия, — добавил он с грустью. — Но мыслящий человек, обнаруживший в себе бессмертную душу, не может не философствовать.