Платон, сын Аполлона
Шрифт:
Платон выбрал себе в спутники молодого раба Фрикса, рождённого рабами, которых отец Платона купил на Эгине. Фрике — рослый, сильный и смышлёный — вырос на глазах у Платона, был участником его детских игр, а позже почти всегда сопровождал молодого господина при выходах в город, в гимнасий, на пиры и в поездках. Фрике искренне привязался к Платону.
Собрали необходимые вещи, погрузили их на мула и на рассвете отправились в путь. Дорога в Мегары пролегала через Элевсин, где путники намеревались заночевать. Священная Элевсинская дорога, на которую они вышли, покинув город, была спокойной и почти безлюдной. Лишь изредка попадались встречные повозки с резном и огородной зеленью. Одно из прилегающих к Священной дороге имений принадлежало семье Платона, но оно до сих пор пустовало — не было средств
Так он уходил — одинокий, печальный и, в сущности, изгнанный из Афин. Город, убивший учителя, не может служить приютом для его учеников... В двух стадиях от Дипилонских ворот путники миновали кладбище, где покоились отныне Сократ и Тимандра. С дороги их могилы не были видны. К тому же было слишком рано. Тёмные кипарисовые купы смотрелись на фоне едва зардевшегося неба как горы, а в кустах терновника и дрока ещё лежала тьма. Платон простился с дорогими могилами мысленно, остановившись лишь вздохнуть и послать туда, к кипарисовым купам, это странное слово «хайре», которое одновременно означает и «здравствуй» и «прощай», а вернее, «будь здоров» — при встрече и «будь здоров» — при расставании.
Шли не торопясь, несколько раз делали привалы, ели и отдыхали, поили мула. День выдался солнечный и жаркий. Только к вечеру небо на западе вдруг потемнело, загромыхало, обещая грозовой ливень. Солнце нырнуло за сине-чёрную тяжёлую тучу, расползшуюся от севера до юга по всему горизонту. Но первые капли дождя настигли Платона и Фрикса уже у ворот Элевсина. Они заторопились к храмовому приюту, где надеялись найти ночлег. К их удовольствию, всё быстро образовалось: они нашли место и для себя, и для мула, как только выяснилось, что Платон принадлежит к посвящённым в Элевсинские мистерии. Принявшие великое посвящение в таинство Деметры были в этом городе уважаемыми гостями жрецов священного храма Телестериона. Им предоставлялся не только приют, но и пища на всё время, пока они оставались при храме. Посвящённый также мог встретиться с кем-либо из жрецов для сколь угодно продолжительной беседы. Стоило лишь высказать такое желание и назван, имя жреца. Платон назвал имя Эпафа, потому что, со гласно одной из легенд, так звали сына Изиды [58] , рождённого от Амона-Зевса, что означало «созданный прикосновением руки». Платон знал также, что Эпаф — это имя иерофанта, нынешнего верховного жреца, избранного после изгнания из Элевсина олигархов. Как и предыдущие иерофанты, Эпаф принадлежал к древнему роду, восходящему к учредителю Элевсинских мистерий сыну Посейдона Эвмолпу. Иерофант Эпаф оказался значительно старше Платона, был приветлив и изящен, как женщина. Его пурпурный наряд, золотые украшения, тихий вкрадчивый голос и исходивший от него запах луговых цветов, растущих лишь по одной воле Деметры, — всё это привлекало, нравилось Платону и невольно заставляло вспомнить, что Эпаф получил воспитание не в гимнасиях и палестрах Афин, а здесь, при храме, в тишине и отрешённости от суетного мира.
58
Изида — египетское имя богини Деметры.
Эпаф взял Платона за руку и повёл по Телестериону, светлому гулкому залу. Теперь в кроне бронзового дерева не было химер, горгон, гарпий и вампиров, которых Платон видел в день великого посвящения, и под ним не сидели, как тогда, Аид и Персефона.
— Я знаю о его смерти, — сказал с печалью в голосе Эпаф, едва Платон назвал имя Сократа.
— Он был моим учителем.
— Учителем, — словно эхо, повторил за Платоном Эпаф. — Человек не может быть учителем, — произнёс он вдруг твёрдо. — Человек может быть только посредником между богом и другими людьми. Да и то лишь в том случае,
— Два посвящённых могут быть полностью открыты друг перед другом, — сказал Платон.
— Но что они сообщат друг другу нового? Оба посвящены и знают одно и то же, не более и не менее. А что сверх того, откроется обоим только там, — Эпаф поднял руку над головой, — где будут приняты под крылья истины души всех посвящённых. И откуда мы, быть может, ещё вернёмся. Но для чего? — спросил он, вдруг остановившись и глядя Платону в глаза. — Для чего? — Его голос отозвался гулко в дальних концах величественного зала и затих.
— Чистая душа не вернётся, — ответил Платон.
— Вот! — обрадовался Эпаф, — Стало быть, все познание — ради очищения. Нет возвращения для познавших себя и очистившихся. Подлинная жизнь там. — Он снова поднял руку. — А что здесь? Зачем? Разве мы не родились чистыми? Кто и зачем посылает души на землю? Никто. Нас влечёт сюда обманчивый вид плоти и поиск дурных наслаждений. Это сказал Эмпедокл, жрец из Акраганта, добровольно расставшийся с земной жизнью в кратере Этны. Здесь, — Эпаф неопределённо повёл рукой, — здесь хранится его книга, которую он назвал «Искупление». В ней изложено главное и незыблемое знание посвящённых. Напомнить ли тебе его слова?
— Да, — попросил Платон.
— Ты их знаешь в ином изложении, но вот как они звучат у Эмпедокла: «Рождение есть уничтожение, которое превращает живых в мёртвых. Когда-то мы все жили истинной жизнью, а затем, привлечённые чарами, порабощённые плотью, пали в бездну земного. Наше настоящее не более чем роковой сон. Лишь прошлое и будущее существуют реально. Надо научиться вспоминать, надо научиться предвидеть, хотя это одно и то же».
— Сократ учил вспоминать.
— Может быть, частности, — сказал иерофант. — Согласен, он указывал вехи, которым обозначен путь к цели. Но цель не в конце пути, а в том, чтобы возвратиться к началу. Мы, жрецы Элевсина, не произнесли ни одного слова против Сократа. Мы сказали: «Кто подлинно познал себя, тот познал Космос и Бога и является посвящённым в великие таинства». Сократ проник в Истину непосредственным опытом души. Он открыл дверь не в новое святилище, а сам подошёл к двери возвращения на родину души. Афиняне убили постучавшегося в Храм Истины на пороге божественного дома. Но его душа жива и свободна.
— Ты сказал, что Эмпедокл бросился в огненный кратер вулкана. Зачем, Эпаф? Какое разочарование или обида могут оправдать самоубийство? Сократ сказал, что нет справедливости на этой земле, потому что все ходят в масках невежества. Он срывал маски и — убит. Маска приросла к телу, расставаться с ней больно и страшно, и многие думают, что тело — это всё, чем они обладают. Если убили человека, указавшего людям на то, что в их телах заключена бессмертная звёздная душа, то что ещё может удержать нас среди этих людей? Ты сказал, что Эмпедокл бросился в Этну...
— Тебе так больно? — спросил иерофант.
— Да, Эпаф.
— Тогда скажи, считаешь ли ты, что жизнь Сократа была благом, а смерть его есть зло? Суд был несправедлив, философа осудили за правду, но палач праведника сам заслуживает кары. Так ли ты думаешь, Платон?
— Да, я так думаю.
— В чём же заключалось благо жизни Сократа? Только ли в том, что он ел, пил, ходил по улицам и площадям Афин, пировал с друзьями? Не отрицаю, всё это было ему приятно, он радовался, как всякий живущий, простым и здоровым удовольствиям. И в этом он видел благо. Но только ли в этом?
— Нет, — ответил Платон. — Он сам называл себя повитухой истины, этому отдавал всего себя и этим гордился.
— Стало быть, Сократ гордился тем, что воскрешал в душах людей забытые истины? Так?
— Да, так.
— Значит, убив Сократа, афиняне убили неродившиеся истины.
— Да, Эпаф. Ты хорошо сказал.
— И никто не может отныне заменить Сократа? Или его лучшие ученики способны заменить учителя.
— Конечно, они могут это сделать.
— Жизнь учеников Сократа уменьшает зло, которое совершили афиняне, убив Сократа?