Плексус
Шрифт:
Мы засмеялись - довольно истерично. Ульрих смеялся громче всех. Он смеялся над собой, над тем, что заговорил о таких неуместных вещах. Мона, конечно, смеялась по другой причине.
– Порой мне кажется, что я живу с сумасшедшим, - выговорила она сквозь смех, утирая слезы.
– Ну да?
– недоверчиво протянул Ульрих.
– Он, бывает, проснется среди ночи и начинает смеяться.
Смеется над тем, что было восемь лет назад. Обычно это что-нибудь трагическое.
– Черт возьми!
– пробормотал Ульрих.
– Иногда он смеется потому, что все настолько безнадежно, что он не знает, что делать. Меня тревожит этот его смех.
– Брось, - сказал я, - просто я так плачу.
– Он прав!
– воскликнул Ульрих.
– Господи, хотел бы я уметь так смотреть на вещи.
– Он протянул Марджори пустой стакан, чтобы она наполнила его.
– Возможно, мой вопрос покажется глупым, - продолжал он, сделав хороший глоток, - но,
Я покачал головой и сказал:
– Потом может быть что угодно. Первым делом надо хорошенько поесть, это важно. Мне это обычно помогает, восстанавливает душевное равновесие.
– И ты никогда ничего не пьешь для поднятия духа? Тьфу ты! Можешь не отвечать… Знаю, что не пьешь. Тут я тоже тебе завидую… Только хорошенько поесть, говоришь? Как просто!
– Ты так считаешь?
– сказал я.
– Хотелось бы мне, чтобы так было… Ладно, замнем! Теперь, когда у нас есть Марджори, еда больше не проблема. В жизни не ел лучше.
– Могу поверить, - проговорил Ульрих, причмокнув.
– Странно, но у меня редко бывает хороший аппетит. Полагаю, это оттого, что я беспокойный человек. Возможно, причина в комплексе вины. Я унаследовал от своего старика все его дурные черты. Эту тоже.
– И он со стуком поставил стакан.
– Чепуха, - постарался я успокоить его, - просто ты слишком строг к себе.
– Тебе следует жениться, - сказала Мона, сознательно подливая масла в огонь.
– Это еще одна проблема, - скривился Ульрих.
– Как я веду себя со своей девушкой, просто преступление. Мы уже пять лет вместе, но, стоит ей заикнуться о браке, со мной что-то происходит. От одной мысли о свадьбе мне становится дурно. Я порядочный эгоист, хочу, чтобы она была только моей, и ничьей больше, и в то же время не даю ей устроить свою жизнь. Иногда советую ей бросить меня и найти кого-нибудь. От этого, конечно, бывает только еще хуже. Тогда не совсем искренне даю обещание жениться, о чем, разумеется, на другой же день забываю. Бедная девочка уж не знает, на каком она свете.
– Он посмотрел на нас полузастенчиво-полуплутовски.
– Наверное, останусь до конца дней холостяком. Я эгоист до мозга костей.
Тут мы все грохнули.
– Полагаю, пора подумать об обеде, - сказала Марджори. Ц Почему бы вам, мужчины, не пойти погулять? Возвращайтесь через час, все будет готово.
Ульрих согласился, что это отличная мысль.
– Можете поискать хороший кусок рокфора, - сказала Марджори, когда мы лениво направились к двери.
– И ржаного хлеба, если не трудно.
Мы бесцельно шли по одной из тихих просторных улиц, типичных для этого района. Сколько раз мы с ним прохаживались среди такой же вот пустоты! Ульрих вспоминал давние деньки, когда мы по воскресеньям гуляли по Бушвик-авеню, надеясь, что увидим двух застенчивых юных девиц, в которых были влюблены. Каждое воскресенье от крохотной Уайт-Черч до резервуара близ кладбища Сайпрес-Хиллз шествовали толпы, как на пасхальном параде. Где-то посередине маршрута вы проходили мимо мрачного католического храма Св. Франциска Сальского, расположенного в квартале или двух от Троммеровской пивной на открытом воздухе. Я говорю о временах перед Первой мировой войной, когда во Франции к таким художникам, как Пикассо, Дерен, Матисс, Вламинк и другие, только-только приходила известность. Это был еще «конец века». Жизнь была дешевая, хотя мы не сознавали этого. В голове у нас были одни девчонки. Если удавалось остановить их, чтобы поболтать несколько минут, мы были на седьмом небе от счастья. В будни по вечерам мы иногда повторяли программу. Потом стали смелее. Если получалось подцепить девчонок - возле резервуара, или на темных дорожках парка, или даже у самого кладбища, - мы уже не упускали возможности перейти от разговоров к делу. Ульрих помнил всех тех девчонок по имени. Особенно запомнилась одна парочка - Тина и Генриетта. Они учились в одном с нами выпускном классе, но, поскольку несколько отстали от сверстников, были на два или три года старше остальных в классе. А это значило, что они вполне созрели. И не просто созрели, зрелость из них так и лезла. Все знали, что они были сущими потаскушками. Тина, та, что поотчаяннее, походила на женщин Дега; Генриетта была крупнее, пышнее и уже настоящая шлюха. Они постоянно с придыханием рассказывали шепотом непотребные истории, на радость всему классу. Часто задирали юбки выше колен - чтобы мы полюбовались. А то Тина хватала Генриетту за грудь и игриво сжимала - и это на глазах у всех, но, разумеется, за спиной учителя. Так что мы, естественно, первым делом высматривали их, когда отправлялись вечером гулять. Иногда нам везло. И тогда становилось не до слов. Прижав их к железной решетке ограды или к могильному камню, мы их обслюнявливали, щупали, тискали, однако до главного не доходило. Это доставалось ребятам постарше и поопытнее. Самое большее, что нам удавалось, - это потереться всухую. А потом мы шли домой на ватных ногах, и в паху сверлила боль хуже зубной.
– Рассказывал я тебе, - спросил Ульрих, - как я пытался отодрать мисс Бейрнфезер, нашу учительницу в выпускном классе? Разумеется, я хочу сказать, спустя несколько лет, как мы закончили школу. Каким я, наверное, выглядел дураком! Ну ты знаешь, она была лакомый кусочек… Из головы у меня не выходила. И вот я взял да и написал ей, - я как раз снял небольшую студию и считал себя настоящим художником, что ты!
– и, к моему удивлению, она ответила, да еще настойчиво приглашала заглянуть как-нибудь к ней. Я был в таком восторге, что едва штаны не намочил. Позвонил ей и зазвал к себе в студию. Естественно, все подготовил как надо - всяческая там выпивка, восхитительные крохотные пирожница, полотна свои развесил: несколько ню на видном месте над тахтой, ну и прочее… ты понимаешь. О чем я забыл, так это о разнице в возрасте. Она, конечно, была по-прежнему аппетитна, но такая из себя дама, что я оробел. Пришлось немного постараться, чтобы найти общий язык. Я видел, она старается помочь мне, но был такой робкий, такой неловкий, что почти готов был пойти на попятный. В конце концов, не станешь же сразу срывать трусики со своей любимой учительницы.
Он кашлянул и помотал головой.
– Ну так получилось все-таки что-нибудь?
– спросил я, чтобы подбодрить его.
– Ну да, получилось, - ответил Ульрих, - но только когда я порядком выпил. К тому времени она была уже на таком взводе, что просто выудила из штанов мой инструмент и затащила меня на себя. У меня как встал, так и не опускался, знаешь, как иногда бывает, когда поддашь. Что мы только не вытворяли, смею тебя уверить, - ему хоть бы хны. Она лежала на тахте в одной блузке и пыхтела как паровоз. Уж я облился холодной водой, надеясь, что хоть это сработает. «Подойди ко мне, - говорит, - хочу полюбоваться на твое орудие. Ульрих, почему я ничего не знала о таких твоих талантах, когда ты был в моем классе?» Я изумленно смотрю на нее. «Ты хочешь сказать, что позволила бы мне?…» - «Позволила?- спрашивает она.
– Да я бы просто съела тебя. Разве мальчики тебе ничего не рассказывали?» Я не верил своим ушам. Во время разговора, Генри, я стоял над ней, мой член торчал, словно мачта. Вдруг она садится и вцепляется в него; я уж думал, пополам сломает. Не успел я опомниться, а она уже стоит на коленях, присосавшись к нему. Но даже тогда я не кончил. Говорю тебе, я вошел в жуткий раж. В конце концов я перевернул ее и засадил сзади - так, что она застонала. Потом стащил с тахты, приподнял за талию и пошел с нею по студии. Это было все равно что толкать перед собой тачку, перевернув ее вверх дном… Но все было бесполезно. В отчаянии я уселся в большое кресло и дал ей оседлать меня. «Сидя будем трахаться, - говорю.
– Или нет, просто посидим, а он пусть там останется, пока не размякнет». Сидя таким манером, мы выпили, потом выпили еще, потом еще. Когда она слезла с меня, он по-прежнему не желал сдаваться. Хотя и ослабел… Только представь себе, Генри. И что, думаешь, она сказала в этот момент?
Я тупо посмотрел на него. Потом сказал:
– Только не продолжай! Бога ради, сменим тему. Нам же скоро обедать.
Он захлопал глазами, как сова. Собрался было снова раскрыть рот, но я его опередил:
– Между прочим, ты еще не употребил Марджори, нет? Знаешь, она ждет не дождется.
– Неплохая идея, - сказал Ульрих.
– Как по-твоему, тут… с ней… надо действовать поосмотрительнее?
– Положись на меня!
Мы прибавили шагу. К дому мы подбегали уже рысью.
Я отвел Мону в сторонку и поделился своей идеей.
– Почему не заняться этим после обеда?
– предложила она.
– Марджори и Ульриху, а не нам.
– Мы заперли дверь и, пока Ульрих и Марджори только договаривались, быстро осуществили мою идею. Когда мы присоединились к ним, Марджори сидела на коленях у Ульриха с высоко задранной юбкой.
– Может, оденешься как-нибудь полегче?
– спросила Мона.
– Хотя бы вот так. И с этими словами распахнула кимоно, засверкав наготой.
Марджори, не теряя времени, последовала ее совету. Нам с Ульрихом пришлось облачиться в пижамы. Теперь можно было садиться за стол.
Обед, кульминацией которого должна была стать сексуальная оргия, катился по накатанным рельсам прямиком к утолению иного голода, словно направляемый гномом-стрелочником по установленному маршруту. Он начался с устриц на половинке раковины и икры, затем был восхитительный суп из бычьих хвостов, бифштекс из вырезки, картофельное пюре, молодая фасоль, сыр, сбитые сливки с ломтиками персика. Под стать было и вино настоящее бургундское, которое Марджори из-под земли добыла. За кофе и ликером последовал второй десерт: французское мороженое, плававшее в бенедиктине и виски. Между переменами Марджори поигрывала на Ульриховом инструменте. Кимоно были уже широко распахнуты; привольно колыхались груди, нежно вздымались и опускались пупки. Случайно сосок Марджори попал в сливки, и я не упустил возможности облизать его. Ульрих пытался удержать соусник на своем члене, но без успеха. Мы веселились вовсю.