Племенной скот
Шрифт:
– Как это «отлежусь»? – Бедная лаборантка схватилась за сердце, и Василисе стало ее жалко: она видела в Маргарите Петровне человека, который всегда старается остаться в стороне, и у которого это никогда не получается.
– Вот так. Отлежусь. Не хочу жить в Москве. Хочу, как вы. Вы же должны меня понять.
Та закивала: медленно, словно продавливая подбородком невидимое препятствие – раздумывая.
– Но и ты меня пойми, – сказала она наконец. – Тут не в отце твоем дело, не перед ним отчитываться мне: перед собой. Угроблю я тебя. Диагноз…
– Что?
– Плохой. Иммунитет подорван. Вышла за кольцо без прививок, без подготовки, да стресс, да усталость – и вот.
– Что – совсем? – Василиса приподнялась на локте. Она вслушивалась в каждое слово: ей было страшно болеть и еще страшнее было возвратиться назад. Она лихорадочно искала выход.
– Парамедик снял симптомы – и все, – Маргарита Петровна развела руками. – Это ненадолго.
– Маргарита Петровна, ну пожалуйста, ну придумайте что-нибудь! Мне в Москву нельзя! – Василиса схватила лаборантку за лацкан халата. Лицо ее исказила страдальческая гримаса, и Маргарита Петровна не поняла, страдание в ней было или злость. Она испуганно отстранилась, едва ли не закрывшись от пациентки рукой.
– Придумайте! – яростно шепнула та и слегка тряхнула ее.
– Хорошо, – сказала Маргарита Петровна, – есть у меня одна вещь, племянник достал. Спецкостюм. Лечит. Восстанавливает иммунитет. Разработан для экстренных ситуаций и работы в труднодоступной местности. Но ходить в нем надо постоянно. Потом снимать не сразу, а постепенно, каждый день увеличивая время, проведенное без костюма. Месяца три-четыре пройдет до того, как можно будет отказаться совсем.
– Где он? – спросила Василиса.
3. Калинов Мост
Яркий костер разбрызгивал искры. Они поднимались вверх, к ночному небу. Алена провожала искры глазами, смотрела, как плавно они кружат, как летят то быстрее, то медленнее. Ей казалось, что они улетают прямо в громадную высь и там, застывая, становятся колючими желтыми звездами. Алене даже взгрустнулось: она пожалела, что такие горячие земные вещи становятся такими холодными в небесной вышине.
– Бедные, – шепнула она, натягивая низ рубашки на согнутые ноги и крепко прижимаясь подбородком к коленкам. А потом и про себя подумала, что летит, как искорка, в холодную высь и застынет там, и останется навсегда в захватывающей дух дали, в саду-Ирии, с тоскою глядя на далекую теплую землю.
Вспомнился дом, сизый вечер, околица, плывущий в воздухе разговор, обрывки чужих слов, ветром приносимые с реки, родная улица, а там и Варфоломей в белой, ради нее надетой рубахе, такой близкий, простой и надежный…
Алена шмыгнула носом, втягивая нечаянную слезу, но тут вдруг что-то хрустнуло за ее спиной. Она обернулась: между деревьями, на фоне светлеющего неба мелькнуло что-то круглое – словно бы даже сутулое, – бугристое. Как будто змеиная голова…
– Ваня! – несмело крикнула она. – Ты?
Круглое и бугристое исчезло. Захрустели снова ветки. Никто ей не ответил.
– Ваня! – крикнула она чуть громче.
– Что? – Ванин голос ответил ей совсем с другой стороны, и сам Иван вышел из кустов, оправляя кафтан.
– Ничего, – ответила она: с его приходом лес снова стал нестрашным. – Показалось. Чего не привидится со страху! Темень же, да лес кругом.
Иван присел на бревно возле костра.
– Так ты говоришь, – продолжил он прерванный разговор, – что нет ее у Бабы-яги?
– Нет, – подтвердила Алена и почувствовала себя виноватой: таким несчастным выглядел Иван. Его крупные карие глаза смотрели вниз, под крепкими скулами гуляли желваки, побледнели полные яркие губы, и даже каштановые, до плеч, кудри, казалось, перестали ловить ласковый отблеск костра.
– Ты, Вань, не грусти, – Алена потянулась рукой и нежно дотронулась до его плеча. – Хочешь, я тебя обратно к ней провожу? Может, скажет, где твоя Василиса, а?
– А! – Иван обреченно махнул рукой. Уже который день бродил он по окрестностям, пытаясь найти Бабу-ягу или напасть на какой-либо другой след.
– Что ж ты, сдаться решил? – нахмурилась Алена.
– Да нет, не буду я сдаваться. Я про другое думаю…
– Про что же?
– Так Василиса моя навья, и Финист твой – навья чистой воды. А откуда берутся они, как думаешь?
– Из сада-Ирия?
– Из сада не из сада – не знаю, а что из одного они места – поклясться готов. Не много, думаю, таких мест на земле. Иначе все бы про них знали.
– Отчего ж? Может, из разных? Может, к Яге вернуться, спросить?
– К Яге? А веришь ли ты Яге? Я вот к чему, – Иван задумчиво тыкал в костер прутиком, – а ну как она скажет: «Передумала я. Отдавайте мне яблочко на тарелочке!» Или время упустим. Или еще чего.
– Боишься ее? – Алена несмело, снизу вверх, заглянула царевичу в глаза.
– Кого? – встрепенулся тот.
– Ягу.
– А, Ягу… Да, и ее боюсь.
– Отчего ж?
– Да ты бы знала, как посмотрела она на меня! Я ее спрашиваю: отчего, мол, невеста моя больна? А она мне: сам, мол, про то знаешь. А я разве ж знал? Разве ж знал? Я ж только об одном думал – чтоб мерзость эту зеленую сжечь. Чтоб невеста моя была нормальная, как Танька с Анькой у братьев. Я если б подумать мог, что вред такой – я бы!..
И Иван обреченно замолчал, пару раз остервенело ткнул прутиком в костер, обрушил прогоревшую головешку, и еще одна ватага искорок веселым хороводом ринулась прочь от родного костра. Потом он снова взглянул на Алену и сказал:
– Схожу с тобой в Ирий. Выручим Финиста твоего, а потом за Василису примемся. Глядишь, и Финист поможет. Он хоть стоящий?
– Стоящий, – подтвердила Алена, провожая тоскливым взглядом последнюю, поотставшую от других, оранжевую искорку.
Утром, наговорившись всласть и вздремнув часа два, они отправились в путь, то и дело сверяясь с волшебным блюдом. Идти стало гораздо веселее и, главное, не так страшно. У Алены появилась надежда: раньше она просто шла, совсем не думая о цели и конце пути. Теперь же посерьезнела и много размышляла, пытаясь представить, что ждет их впереди. Впрочем, ответа так и не нашла. Только мерцали у Алены перед глазами холодные звезды и теплые оранжевые искры. Они кружились хороводом, то складываясь в высоченные терема, то очерчивая причудливо изогнутые стволы деревьев Ирия-сада. Потом все погружалось в сумрак, и перед глазами снова была дорога.