Племенной скот
Шрифт:
– Что случилось? – спросил Иван, комкая в руках богатую шапку.
– Змеи, – ответил старик. – Всю деревню вырезали подчистую. Хорошая была деревня, богатая, с церквой. Баб, что помоложе, в полон угнали, девок тож. Мужиков перерезали – тех, которые на защиту встали… Да что те мужики против этих рыл? Эвон – детей только не тронули да тех, кто не совался. Только мало таких-то.
– А куда, куда угнали-то? – не утерпела Алена. Детские взгляды жгли ее огнем, и даже живот стал ныть, словно кто стягивал его суровой ниткой.
– За речку, – ответил ей детский, нарочито басовитый голос, и нотки в нем звучали по-взрослому обстоятельные. Алена увидела маленького, лет восьми, приземистого мальчика, темноволосого и темноглазого, с густыми яркими бровями.
– Сам видел, – продолжил мальчик. – Мамку-то мою сразу убили – сестру она не хотела давать. После – отца. А я за сестрой потом шел. Змеи-то они дальше поползли, – и мальчик махнул рукой в сторону сгоревших деревень, – а девок с бабами упырям отдали. Упыри с йими были: сами черные, и головы черные да лысые, как яйки, и вместо лица – пустота, знай красным снутри поблескивает. И на груди у них горб костяной: я видел, Костюшка с соседнего двора хотел ножик ему прям в сердце засадить – так нож об тот горб сломался. Ну и Костюшку – того… Нет больше Костюшки… Хороший парень был! А сестру мою с другими девками через реку перевели, по мосту. Я за ними – по воде. Переплыл речку, смотрю: под землю их уводят. Сначала вроде ямина была посредь поляны, а как последнюю завели, так ямина и закрылась, и снова – трава на ей растет, словно и не было ничего. Царство у йих там подземное. А я только обратно переплыл – Змеи возвращаются. Хорошо – успел, а то бы и меня…
Мальчик рассказывал, а пасечница присела рядом с ним, обняла обеими руками и сразу стала маленькой и мягкой. Прикосновение ее рук подействовало на мальчика: он, старавшийся выглядеть взросло, вдруг захлюпал носом, большая слеза скатилась по щеке, и он сказал, растеряв вдруг всю свою басовитость:
– Ни отца, ни мамки у меня. И сестру забрали, сволочи!
Пасечница прижала его голову к своей груди и, обернувшись, спросила:
– Куда ж они, гады, дальше ползали? Вы оттуда шли – не видели?
– Видели, – пискнула Алена, и живот ее свело еще сильнее. Она даже поморщилась и подхватила его снизу рукой, словно испугалась, что он упадет, как падает на землю сума с порванной лямкой.
– Там две деревни дальше по дороге, – вступил Иван. – Пожгли они их. С землей сровняли. Ни души там живой.
Все примолкли: им нужно было пережить еще одно свалившееся на них горе.
– Значит, – вскрикнула, поднимаясь, пасечница, – у нас девок забрали – да того и хватило им, а там решили просто потешиться?! Нелюди! В аду гореть им! В аду! Все, дед, нет у нас с тобой никого больше: ни племянника, ни невестки! Мы-то с тобой, глупые, свадьбу им собирали, думали – племянник, как свое дите, раз своих Господь Бог не дал, – собрали бы сразу тризну…
Она шагала широкими шагами взад и вперед, размахивала руками. Платок слетел с ее поседевших волос и печально поник, зацепившись за смородиновый куст. Голос ее звучал все громче и громче, становился воплем, рвущимся из души. Она выкрикивала проклятия, а взволнованная толпа вторила ей злобным гулом – так гудят пчелы, если стукнуть по улью.
– Дети их пусть будут прокляты вовеки! И пусть мор на них будет и голод! И пусть захлебнутся они выпитой кровью! И пусть хоронят детей своих! Чтобы ни одному гаденышу не жилось покойно на этом свете!
Последний солнечный луч блеснул и погас. Плотный синий сумрак спустился на землю. Уснули пчелы, птицы умолкли, и только вороны черными точками так и кружили на угасающем небе.
Они вышли с пасеки ранним утром. Дети уже не спали, и у Алены при виде не по-детски суровых лиц снова стал побаливать живот. Она даже шла поначалу с трудом: ноги сводило, и шаг получался коротким.
Впрочем, Иван шел еще медленнее. Алена оглянулась на него и ахнула:
– А шапка-то твоя где?! Забыл? Дорогая же шапка, царская! Такую враз не купишь. Давай вернемся?
– Мальчишке подарил. Пусть носит, – хмуро ответил Иван и снова погрузился в угрюмое молчание. Алена тоже призадумалась; на самом деле и она сделала подарок: тихонько положила на обеденный стол мешочек с едой, себе почти ничего не оставила. Это, конечно, крохи, но страшно было представить, как пасечник с женой будут кормить такую ораву детей.
– Чего задумался? – спросила Алена Ивана, просто чтобы не молчать.
– Да так. – Он помолчал, будто не знал, стоит ли говорить, но потом все-таки продолжил: – Куда же мы идем-то с тобою, Алена? А?
– Ирий-сад мы ищем. Или забыл? – Сердце у Алены ёкнуло – она сама не поняла, почему, ведь и вопрос был совсем простой.
– А один он, Ирий-сад-то твой, или нет?
Алена остановилась, перекрыв Ивану дорогу, и спросила, настороженно глядя ему прямо в глаза:
– О чем ты, Вань? Сам же говорил: не может их быть много.
Иван взял Алену за плечи и стиснул так, что ей стало больно. Но она стерпела.
– Вот говорили мы с тобой: Финист твой – навья, Василиса моя – навья. И что, мол, поэтому надо в Ирии-саду искать их, – продолжил Иван, впившись взглядом в ее глаза.
– Так, – Алена кивнула, чувствуя, как, неведомо почему, подбираются к глазам предательские слезы.
– Так змеи и те, без лиц, упыри с горбами на груди, – тоже навь. И каких там больше – в твоем саду? Каких?
Аленино горло свела мучительная судорога. Она еле нашла в себе силы, сглотнув, ответить:
– Ваня, а там, может, как у людей: там всякие есть. Ведь и у нас так: кто хороший человек, а кто – не приведи Господь. А что живут они там – так, видно, держит их кто. Вот и мой Финист не по доброй воле улетел, и Василису твою забрали – не сама же ушла. Дойдем мы туда, да увидим, что и как. А сил хватит – разорвем ту ниточку, что их держит. Ты даже не сомневайся, разорвем. Ведь не придем, так и будут они там маяться среди упырей да змеев…
Иван не дал договорить: сильным движением, обеими руками, он вдруг притянул Алену к себе, обнял, подержал так с минуту, почти лишив возможности дышать, и, отпустив, зашагал вдруг быстро по дороге, вперед, к мосту, за которым гнездились в большой подземной яме ужасные змеи. Алена поспешила за ним. Ноги все еще слушались плохо, она даже подумала сперва, что не догонит, но потом разошлась, словно и ногам, и животу ее передалась Иванова уверенность.
Поля скоро кончились. Дорога пошла лесом, а после начались старые, заброшенные и заросшие яблоневые сады: много, один за другим. К полудню Алена почувствовала голод и вспомнила, что в сумке у нее осталась одна только краюха хлеба.