Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский
Шрифт:
– Может, в следующий раз доскажешь?
– предложила Евдокия Дмитриевна.
«Ишь, правда - не в бровь, а в глаз!» - осуждающе подумал Юрий о матери.
Нищенка, ничтоже сумняшеся, продолжала:
– Вот и предложил старец: «Хочешь, излечу?» Мне нечего было дать, а он и не спросил ничего. Привёз домой, поселил на заднем дворе в пустой бане. После выспросила, в чём его лекарство? Набрал он по полям, дворам и помойным ямам целый четверик тленных костей, скотских, птичьих и прочих. Перемыл да перебил их помельче камнем, сложил в большую корчагу, накрыл крышкой со скважиной и опрокинул во вкопанный в землю пустой горшок, а сверху корчагу
– Слава Богу!
– завершила её рассказ великая княгиня.
– Нет, ещё не всё сказано, - упорно продолжала добывашка.
– Главное - о костях. Вот премудрость Божия в тварях! Гнилые кости такую хранят в себе силу жизни! Это залог будущего воскресения тел.
Юрий резко встал:
– Выйдем, государь-братец. Не могу. И ещё хочу кое-что тебе тайно открыть.
Вышли. Василий не без тревоги спросил:
– Что такое? О ком, о чём?
Юрий почти на ухо молвил:
– О матуньке.
Прошлись взад-вперёд по длинному переходу. Младший поведал старшему начистоту, без утайки и простолюдинские речи в кабаке, не назвав при этом Галицкого с Матвеем, и боярский разговор на паперти собора Успенья после венчания сестрицы Анастасии с Иваном Холмским.
Василий слушал, не перебивая. И, выслушав, не сказал ни слова. Прошёл мимо княгининского покоя по полутёмному переходу в Набережные сени. Невыразительный, словно закаменевший, лик его, освещённый бессолнечными, заиндевелыми окнами, не выдал никаких мыслей.
Вскоре вышла Евдокия Дмитриевна в просторной шубе-одевальниде, накинутой на расшитую золотом телогрею и дорогой паволочный [53] соян, в синей шапке с собольей подпушкой, в сапожках лазоревого сафьяна.
Сошли по широкому гульбищу, прошествовали по расчищенной дорожке к концу великокняжеского двора, где прежде была деревянная церковка во имя Святого Лазаря. Теперь здесь высился каменный храм. В притворе ждал с клиром митрополит Киприан. Он встретил великую княгиню-мать кратким приветственным словом, сравнив её со строительницей храмов Марией [54] , женой Всеволода, Мономахова внука.
53
Паволока– привозная, дорогая ткань, шёлковая или бумажная.
54
Мария– первая жена Всеволода Большое Гнездо, родом ясыня, то есть из народа ясов. Отличалась благочестием, строила и украшала церкви. Современники называли её российской Еленой, Феодорой или второй Ольгой.
Отстояв службу у большого алтаря, мать показала сыновьям предел, представляющий собой не снесённую деревянную церковь Святого Лазаря, велела вынести приобретённые ею сосуды, серебряные
Мать с сыновьями надолго задержались в приделе. Здесь, в старом храме, незадолго до перестройки, была погребена дочь княгини, сестра князей, молодая Мария Дмитриевна. Выданная за литовского князя Лугвения-Симеона Ольгердовича она не прожила с мужем и пяти лет. Умерла в Мстиславле. Юрий покинул церковь последним: слишком ярко воспроизвела память случаи из детства, связанные с черноглазой резвушкой.
– Спасибо, дети мои, что сопроводили меня, - сказала, вышедши из храма, Евдокия Дмитриевна.
– Для моей души ныне великий праздник!
– Праздник, матунька, не без капли горечи, - тихо молвил старший сын.
– Выслушай меня, пройдём чуть вперёд.
Ускорив шаг, выдыхая морозный пар, оба несколько отдалились от младших. Юрий обеспокоенно заподозрил: уж не его ли слова Василий передаст матери? Это показалось жестоким и поневоле пришлось пожалеть о рассказанном.
Андрей тем временем сочувствовал младшему Константину:
– Не расщедрился для тебя государь-братец, что нам вместо отца. Обделил уделом!
– Дал то, что от покойного Ивана осталось, - заметил Пётр.
– В Иване еле теплилась жизнь, - возразил Андрей, - вот татунька и оставил ему рожки да ножки.
– Какие рожки, какие ножки?
– не понимал Константин.
– Которые от зарезанного козла, - рассмеялся Пётр.
Пришлось Юрию вмешаться:
– Нашли время для кощун!
– и объяснил младышу: - Твой удел - Тошня да Устюжна. Взять с них нечего, глянуть - тошно.
Константин, по лицу было видно, пропустил своё злополучие мимо ушей.
В Набережных сенях матунька расцеловала младших, а двум старшим велела:
– Пройдёмте со мной.
На женской половине, как с детства помнилось, пахло травами и цветами. Княгиня провела сыновей через свой передний покой в собственно спальню, куда, исключая постельницы, не входит никто. Стала на свету у окна. Лик её был печален. С особой печалью взглянула на Юрия, и ему стало стыдно, хотя он не знал, что произойдёт следом.
Перекрестясь на образ, княгиня скинула шубу-одевальницу, затем телогрею, расстегнула соян до пояса, сорвала бисерные бусы и нитка рассыпалась, разодрала на груди праздничную алую рубашку...
– Что ты? Христос с тобой!
– испугался Василий.
Княгиня рванула нижнюю, льняную, сорочицу и обнажила грудь.
Юрий потерял чувство яви. Всё казалось сном. Он видел закушенную губу государя-брата. Ещё узрел суровую власяницу под нижней материнской рубашкой. Мелькнули цепи-вериги. Открылась измождённая почерневшая кожа.
– Излишнее постничество, - пробормотал старший сын-государь.
– Неумеренное воздержание.
– Теперь ты веришь, что твоя мать целомудренна?
– обратилась княгиня к Юрию.
– Виденное вами да будет тайной. Кто любит Христа, должен сносить клевету и благодарить Бога за оную.
Кивнула, полагая дело оконченным. Первым, глубоко понурясь, Юрий покинул спальню матери.
Конь ждал на обычном месте. Однако князь, проскакав к Подолу, не остановился у своего двора. Через Чешковы или Водяные ворота, выехал в застенье, устремился к берегу Яузы в Спасский монастырь. Главная обителева церковь, храм Спаса, была открыта, однако почти пуста. Лишь у Пречистой иконы стоял иеромонах в глубоком поклоне перед зажжённой свечой. Князь тихо подошёл: