Пленница
Шрифт:
Вот только поголодаю еще один день, закреплю свой успех… Последний день — завтра. Проклятье! Как хочется есть! Но ничего! И это пройдет!» Четвертая серия (оборвавшаяся на самом интересном моменте):
Утром Монучар приносит воду для умывания и поднос с завтраком. Ставит его на тумбочку и с жалостью смотрит на притворяющуюся спящей Тамару. Вздыхает и, стараясь не вляпаться в остатки ужина, разбросанные по полу, выходит из камеры.
В соответствии со сценарием заняться уборкой он должен вечером. Подмести пол, вынести мусор, поставить на тумбочку поднос с обреченным на уничтожение ужином.
Но вечером Монучар, не обращая внимания на висящий в уголке веник, решительно подходит к кровати и, ни слова не говоря, забирает у растерявшейся Тамары пульты, выключает телевизор и видик.
— На, — протягивает он девочке массажную щетку. — Последний раз твои волосы приводили в порядок, наверное, в детском саду.
— Я причесывалась сегодня, — удивленно хлопает ресницами Тамара. — Как только встала, сразу умылась и причесалась.
«Какой-то сегодня Монучар не такой! Агрессивный? Напряженный? Что происходит? Может быть, у него внутри тоже есть нечто?»
Тамара опускает ноги с кровати, сует их втапочки и начинает водить по волосам незнакомой массажкой, даже не вспомнив о том, что совсем рядом лежит ее — такая привычная, такая родная — расческа.
— Поторопись, Тома. Накинь кофточку, и идем.
— Куда? — ей почему-то становится не по себе.
Монучар кивает на открытую дверь, которую раньше всякий раз запирал за собой, даже если заходил ненадолго.
— Туда. Не этого ли ты так добивалась? Не это ли я тебе обещал? А свои обещания я всегда выполняю.
— И чего там? — испуганно шепчет Тамара.
— Там? Свежий воздух. И солнечный свет. Там наконец ты сможешь помыться под душем, — усмехается Монучар. — Там воля, Тамара!
— Не понимаю. Ты что, меня выставляешь отсюда?
Вот так, с ходу! Не дав ни секунды на сборы.
— Не совсем так. Там наверху с тобой сейчас встретится мой адвокат — Наум Зиновьевич Брейтман. Ему я передаю все заботы о твоем воспитании, образовании. О твоем будущем, Тома…
— А ты?
— А я умываю руки, Тамара. Позор — признавать свое поражение, но ты вынудила меня это сделать. Тебе уже сегодня может потребоваться помощь врача. А я даже не смогу вызвать «скорую». В отличие от Наума Зиновьевича. Идем же, Тамара. Он очень занятой человек. Нехорошо заставлять его ждать.
Монучар слегка подталкивает ее к двери. Как к черной дыре, из которой никогда не бывает пути назад.
Не понимаю!!! Ну почему именно в тот самый день, когда я решила всё изменить!
Она замирает напротив узкого дверного проема, ведущего в неведомое.
На долгожданную волю!
От Монучара!!! С которым, возможно, сегодня ей предстоит распрощаться навечно!
— Пошли, девочка, — обнимает ее за плечико Моча. — Зиновьич хороший человек, а жена у него воплощение всех добродетелей. Не беспокойся, все будет путем.
Но она замирает… застывает…
— Тебе что, нехорошо?
Ошарашивающим ударом в поддых, мгновенным и парализующим тело, ей вдруг открывается то, чего она, как ни силилась, так и не сумела понять на протяжении трех последних недель.
Целых трех! Когда, оказывается, требовался всего лишь миг для того, чтобы увидеть (разглядеть во всех мельчайших подробностях) это таинственное настырное нечто, заставлявшее беситься и неосознанно крушить вокруг себя безвинные вещи.
— Нет, все нормально, — открывает глаза, выходит из оцепенения девочка. — Мне хорошо, Монучар.
«Неужели у всех это столь же мучительно? Но тогда почему про это слагают стихи?» — пожимает плечами Тамара, поднимаясь следом за Монучаром по деревянной лестнице с вычурными балясинами. Навстречу дневному свету. Навстречу свободе, ставшей доступной именно в тот момент, когда так и тянет шарахнуться от нее в самый глухой, темный угол!
Она вошла в просторную, залитую солнечным светом гостиную на втором этаже. Раскланялась с развалившимся в кресле Наумом Зиновьевичем, подошла к окну, раздвинула жалюзи и окинула взглядом японский садик, разбитый перед коттеджем. И с удивлением отметила, что ни причудливо подстриженные кусты, ни живописный каскад из нескольких миниатюрных прудиков, ни выложенные тесаным камнем извилистые тропинки… ни даже погожий солнечный вечер ее сейчас совсем не радуют.
Она поправила жалюзи и решительно обернулась.
Мужчины расположились за круглым журнальным столом и, потягивая из высоких бокалов рубиново-красное вино, молча наблюдали за девочкой.
Надменно прищурившись, девочка разглядывала их.
Наум Зиновьевич — невысокий, кругленький, лысый, внешне чем-то напоминающий Михаила Жванецкого. Цобротный темно-серый костюм. Тщательно накрахмаленные манжеты белой рубашки, как и положено, на полтора сантиметра выпущены за рукава пиджака. Безупречный узел строгого бордового галстука подтянут к выбритому подбородку. Никаких мещанских излишеств — массивных печаток, блестящих заколок и запонок или вызывающе сверкающих золотом швейцарских часов.
.. .Монучар допил вино, поставил на столик пустой бокал и из нарядной деревянной коробочки достал большую сигару.
«Странно, мне казалось, что он не курит, — подумала Тамара, наблюдая за тем, как, обрезав кончик сигары маленькими щипцами, Моча долго прикуривает от длинной, словно лучина, спички. — Я никогда раньше не видела, чтобы он курил. И никогда раньше не видела его в такой одежде. Он всегда появлялся у меня либо в халате, либо в спортивном костюме.
На Монучаре отутюженные черные брюки и темно-бордовый пиджак. Правда, галстука нет. Пиджак нараспашку. Розовая рубашка расстегнута, и из-под нее выглядывает наружу волосатая грудь. Как и несколько синих перстней на пальцах левой руки, на груди тоже выколота какая-то вычурная татуировка, но что именно там изображено, разглядеть не удается…