Пленник волчьей стаи
Шрифт:
Да и Черная спина обижался на хозяина и хозяйку за то, что они все время возятся с маленьким медвежонком. Волк днем уходил куда-то и возвращался поздно вечером.
Утром Атувье решил обязательно расстаться с маленьким лохматым гостем.
Матуха словно предчувствовала решение спасителя. Едва Тынаку раздула угли, как возле кустов появилась медведица. Увидев ее, Атувье шагнул навстречу и крикнул:
— Мать, твой сын стал снова здоровым! Он окреп. Я говорю: возьми его. Ему нельзя оставаться с людьми. Медведь — не собака.
Он поймал бегавшего медвежонка, взял на руки и пошел к его матери.
Тынаку помахала рукой малышу, который смотрел на нее из-за плеча мужа.
Матуха ждала их. Не доходя до нее три раза по
Медведица приблизилась к сыну. Тот припал на передние лапы, но тут же развернулся и вприпрыжку бросился за Атувье. Медведица встала как вкопанная, не решаясь последовать за сыном. Не-ет, она, видно, хорошо знала, как боятся медведей люди.
А медвежонок, обогнав ничего не подозревавшего Атувье, подбежал к Тынаку, ткнулся в ее ноги, затем кувыркнулся через голову, завалился на спину и, обхватив передними лапками задние, начал перекатываться с боку на бок. Ему нравилось так играть.
Тынаку не удержалась, громко засмеялась. Ведь она была совсем молодой женщиной.
Подошел Атувье и, еле сдерживая улыбку, хотел снова взять на руки медвежонка, но тот впервые показал спасителю, что он хоть и маленький, но медведь: Атувье и глазом не успел моргнуть, как медвежонок махнул лапой, и рукав зимней рубашки, в которой ходил Атувье, был располосован острыми, внушительными когтями. Атувье вскрикнул — медвежонок содрал вместе с рукавом и кожу. Разозленный черной неблагодарностью спасенного им маленького кайнына, Атувье взял копье, тыкая каменным острием в зад маленького хозяина тундры, погнал его к матери. Медвежонок недовольно ворча, оглядываясь на Тынаку, неохотно отступал.
Видимо, и мамаша его почуяла неладное. Она издала какой-то до того не слышанный Атувье звук, похожий на хрип, и пошла навстречу. Атувье благоразумно попятился назад, на всякий случай выставив копье...
Медвежонок бросился к матери. Та сразу подобрела, расслабилась и, придавив легонько сына своей могучей лапой, принялась его облизывать, ласково урча. Медвежонок наконец-то понял, кто это его ласкает, и в свою очередь стал «целовать» мать. Выбравшись из-под ее лапы, он начал кувыркаться, перекатываться с боку на бок. А мать все старалась его лизнуть, терлась своей огромной головой о дорогой комочек. Однако она была все же строгой мамой: когда намилованный ею сын хотел снова податься к людям, медведица влепила ему такую «горячую», что тот взвизгнул, отлетел далеко в кусты. Выскочив оттуда, он послушно поплелся за матерью, которая уходила к реке.
...Атувье и Тынаку потом не раз видели их, но медвежонок больше не подходил к яранге. Видно, помнил о материнской доброй, но и тяжелой лапе.
Появление в их семье медвежьего сына немного скрасило нелегкую жизнь отшельников. Но ушел с матерью кайнынчик, и жизнь снова потекла своим чередом. Тынаку следила за очагом, готовила еду, чинила одежду и обувь, выделывала медвежьи шкуры, плела из бересты коробы и туески.
Атувье тоже без дела не сидел: помаленьку сооружал балаган, рубил на зиму дрова, вырезал дерн. И, конечно же, охотился, рыбачил.
Вечерами, намаявшись за день, молодые супруги подолгу сидели возле костра и тоже находили работу рукам: Тынаку расчесывала сухие стебли крапивы, плела из них веревки для будущей сети; Атувье занимался любимым делом — вырезал из березовых наростов ложки, черпаки, миски, выстругивал распорки для будущих нарт.
Тынаку приметно полнела. Лицо ее покрылось пятнами. Но они нисколько не затмевали ее красоту. Она ходила теперь прямо, степенно.
Глядя на жену, Атувье втайне радовался и очень гордился — в нем уже просыпался отец, глава семейства,,
Однако наяву, как истый сын тундры, свою радость и гордость он не выказывал. Только старался, чтобы жена не носила тяжести. Теперь он сам таскал и рубил сушняк для костра, сам ходил к реке за водой.
...Лето диким оленем сохжоем бежало по этим красивым, глухим краям. Отгудели полчища комаров, как туман под лучами солнца растаяли, испарились орды гнуса… А на смену лету беговым оленем от моря льдов стремглав неслась сытая осень. Неслась, торопилась, подгоняемая своей настырной соперницей зимой. И, как беговой олень перед концом гонок, осень дышала все запаленнее, обжигая своим дыханием горы, тундры, леса и перелески.
На Камчатке конец августа — время самое желанное, дорогое, радостное и сытое: озера и озерки кишат утками, гусями; тундра, склоны сопок усеяны брусникой, морошкой, жимолостью, голубицей. С каждым днем все тяжелее держать ношу веткам кедрача — наливаются, твердеют шишки. И куда ни ступишь, везде встретишь оленью отраду — грибы. А на мелководье, на перекатаю рек, еще недавно кипевших от кеты и горбуши, играет другая рыба — кижуч. Кижуч — рыба серьезная, увесистая, с мясом цвета спелой малины... И все это богатство земли этой диковинной освещено, пронизано добрым солнцем и прикрыто высоким-высоким куполом неба нежно-голубого цвета. Бездонное небо, словно огромная голубая яранга, стоит над разноцветной, щедрой землей коряков, ительменов, эвенов и чаучу. Над землей рыбоедов и оленных людей. И невозможно оторвать глаз от засасывающей лазури, от белых стаек облаков, похожих то ли на лебединые стаи, то ли на стада белых ездовых оленей. В это время, время буйства красок увядающих деревьев, кустарников, ягодников, осень словно дарит впрок жителям этой земли диво дивное перед наступлением долгой, студеной зимы, у которой здесь лишь два цвета — белый да скупая синева. А белое изобилие снега убивает чувства. Потому-то на зимней одежде чаучу так много яркого, пестрого: пушистые кисточки на кухлянках, малахаях и даже торбасах, выкрашенные в охристый, огненный цвет. И не потому ли у народов Севера, у народов Камчатки так ценился разноцветный бисер, что шел на отделку торбасов, малахаев, кухлянок, поясов. Богата зима цветом чистоты и девственности, но чрезмерное ее богатство утомляет глаз человека.
Вот и Тынаку, собираясь в тяжелую жизнь жены отверженного, среди прочих необходимых вещей взяла с собой и маленький замшевый мешочек разноцветного бисера. Прошлой весной отец привез бисер с побережья от богатого американа, скупавшего у местных пушнину. Она хотела этим бисером украсить торбаса и кухлянку мужа, но когда почувствовала под сердцем плод, то передумала, решила, что украсит бисером торбасишки маленького. Да, она обязательно украсит их. Атувье, конечно, не обидится. Перед кем ему красоваться, кому показывать, какая у него хорошая жена? Медведям и зайцам? Да и нет у него пока торбасов. Нет камуса для них, потому что... потому что не добыл он пока ни одного оленя. А те, в которых он ходил, когда охотился с волками, совсем плохие. Одни голенища остались. И те драные... Еще как только они пришли сюда, она отрезала кусок шкуры неблюя, что захватила с собой, и сделала из нее две подошвы. Муж-то давно носил торбаса без подошв. Но подошвы из неблюя быстро прохудились, и она, выделав кусок первой медвежьей шкуры, вырезала новые подошвы. Ой-е, торбаса у Атувье все равно плохие, но где взять камус для новых? Нет оленей, нет камуса. Как они будут дальше жить, во что одевать маленького? Ну ничего, как-нибудь проживут. Скоро выпадет снег, и Атувье будет охотиться на длинноухих. Он уже петли из сыромятных ремешков готовит. И Черная спина поможет. Умный волк, очень умный.
Вокруг яранги выросло много красноголовых и сероголовых грибов. Атувье, как и любого чаучу, грибы не интересовали, но глядя на них, он вспоминал оленей. Шибко любят грибы олени! Ради того, чтобы поесть их вдоволь, олень на любую хитрость пойдет. За олешками сейчас смотри и смотри. Ой, много бегать надо! Оленей тоже понять можно: всю зиму они только ягель едят. Ягель — еда пресная, а оленю хочется и листья пожевать, и траву. Ну и грибы! Очень любят они эту еду. Да-а, трудно сейчас пастухам, трудно. Ночи во-он какие темные, темные, как зимой в яранге без жирника.