Пленник волчьей стаи

Пшонкин Юрий Александрович

— Ой-е, хорошо ешь, — говорил Килькут, обращаясь то к одному, то к другому гостю.—Много ешь. Пусть никто не скажет, что Килькут жадный. Пусть у всех бу­дут полные желудки на моих проводах.

— Никто не скажет про тебя плохое,—сказал Чай­вына.—Все знают: удачливый хозяин Килькут делился мясом со всеми, кто был рядом. Все знают: Килькут бо­гатый, но не жадный.

Килькут, совсем как ребенок, расплылся в улыбке. Хорошо сказал Чайвына.

— Жадность — сестра злых духов, которые едят чело­века. Я ухожу: помните

мои слова. — Старик встал. Гости перестали есть, смолкли.

— Все. — Килькут посмотрел на побелевшего Тайна­ва.— Проводи меня, сын.

Тайнав поднялся, не смея смотреть отцу в глаза. Он медленно подошел к входу, возле которого стояло копье. Острый как нож наконечник холодно блестел в свете костра. Тайнав взял копье, повернулся к отцу.

Все окружили Килькута. Справа встал старший сын Кинин, слева Атувье. Килькут обернулся к Атувье.

— Ты возьмешь десять оленей, когда захочешь поки­нуть мою ярангу. Сейчас я скажу тебе: прошлой зимой один человек приезжал на оленях ко мне. Он был из тех мест, откуда ты. Он рассказывал мне... — Старик умолк.

Атувье замер. Гости начали переглядываться.

Старик тронул Атувье за рукав:

— Атувье, и я всегда мирно жил с волками.

Вувун, который три дня назад стал мужем Ненак по­лучив вместе с ней и пять раз по десять оленей, пытливо посмотрел на Атувье. Он хотел что-то спросить, но не спросил.

Килькут повернулся к сыну. Люди немного отступи­ли от старика. Сзади встал отец Вувуна — Татко.

— Сын, подойди ближе,—позвал Килькут.—Делай свое дело.

Тайнав подошел, направил копье в грудь отца. Киль­кут ухватил левой рукой наконечник, приставил к серд­цу. Тайнав, не мигая, смотрел в лицо родителя, стараясь навсегда запомнить его. Глаза отца притягивали к себе.

В яранге стояла тишина глубокой ночи.

— Делай свое дело, кмигн,— громко повторил Киль­кут.

Прикусив нижнюю губу. Тайнав напрягся, резким движением подал копье вперед и тут же выдернул.

Килькут вздрогнул, из его горла вырвался звук, похо­жий на клекот орлана, ноги старика подломились.

Татко, Кинин, Атувье приняли тело, положили на спину. Глаза старика подернулись туманом смерти — жизнь ушла из тела оленного человека Килькута. Он уже шел к предкам.

Женщины соединили ноги покойного, Татко прикрыл его веки.

Атувье глубоко, облегченно вздохнул: ушел старик, унес с собой тайну.

— Тайнав — хороший сын, отец легко ушел,— похва­лил бледного Тайнава маленький Чайвына.

В яранге сразу стало шумно. Раздались громкие го­лоса и смех снаружи — там уже стояло много людей;

— Хорошо, легко пошел Килькут!

— Быстро дойдет! Килькут много ходил!

Позвали веселиться Тайнава. Тайнав вышел. Надо ве­селиться, таков обычай. Плачут об ушедшем в тот мир только самые маленькие и самые старые. Им можно пла­кать, у них мало ума. Ему нельзя. Он — хозяин стада.

Молодежь уже затеяла игры. Одни гоняли по снегу мяч из замши, набитой сухой травой, другие играли в «воронов», а самые сильные парни, раздевшись до пояса, боролись.

Старухи принялись шить погребальную кухлянку. Бе­лые крепкие шкуры для нее были припасены заранее. Старухи сшивали кухлянку наскоро, не завязывая узлов. Так надо: если здесь сшить крепко, там, в другом мире, кухлянка расползется. Там все наоборот. Килькут — богатый хозяин, у него все — свое. Это бедным дают чу­жие шкуры. Дают скрытно, чтобы никто не знал, чьи это шкуры. Не надо знать «верхним людям», что шкуры при­надлежат другому, не бедному. И шкуры, и все для по­гребения бедняка надо принести тайком и подбросить в ярангу покойному. Иначе в «верхнем мире» предки тех людей, с чьих оленей содраны шкуры, отнимут одежду у пришедшего к ним бедняка. Она же не его. А как ему жить в «верхней тундре» без кухлянки, как пасти оле­ней?

В ярангу приходили опоздавшие гости. Каждый, вой­дя, говорил привычное: «Вот я пришел. Вот я принес Килькуту в дорогу». Гость клал рядом с Килькутом плит­ку чая или табака.

Все подарки сложат рядом с покойным на погребаль­ном костре.

Молодежь резвилась на улице, а старики пили чай ря­дом с покойником, вспоминали, как Килькут хорошо пас оленей, какие случаи приключались с ним на охоте. Вспо­минали только хорошее, про плохое нельзя говорить — тогда покойник по дороге в верхний мир будет останав­ливаться, слушать их. Останавливаться нельзя — «верх­ние люди» ждать не любят.

По обычаю у старух, шивших кухлянку, руки у лок­тей были перевязаны травяными жгутиками — чтобы злые духи не подобрались к туловищам.

На исходе ночи кухлянку сшили, и ее сразу, до восхо­да солнца (духи плохо видят ночью), надели на покойни­ка. Наоборот надели — капюшоном на лицо. В «верхнем мире» кухлянка перевернется.

Наступило время прощания. Люди перешагивали через покойника и делали это так, будто отталкивались от него. Никто не хотел сопровождать справедливого Киль­кута в тот мир. Конечно, в «верхней тундре» хорошая жизнь, но лучше задержаться в нижней.

Чайвына откинул заднюю покрышку яранги. Атувье и Вувун подняли застывшее тело, вытащили его наружу.

Еще задолго до смерти Килькут приготовил себе спе­циальные нарты для погребального костра. Но когда «дал слово», передумал ехать на них вверх, сказал, что лучше пойдет пешком. Он много ходил по этой земле, ногами добыл оленное счастье. Потому-то и решил в «верхний мир» идти пешком. Его положили на обычные нарты, их не надо было сжигать. В нарту впряглись Атувье и Ву­вун. Все молча пошли за ними к сопке Шаманке, где сжигали покойников. У каждого стойбища есть своя Ша­манка.