Пленники надежды
Шрифт:
— Наверняка они все фанатики, как наш приятель магглтонианин, — заметил Лэндлесс.
— Возможно, и так, но этот твой фанатик суть самая грозная и действенная боевая машина из всех, которые изобрел человек. Неужто ты не понимаешь, что, объединившись, эти две силы составят такое могучее войско, что против него не устоит никакое ополчение, никакие отряды, которые соберут плантаторы?
— Но эти люди разобщены, разбросаны по землям колонии.
— Да, но их можно объединить. И, чтобы победить, они, поскольку на каждой отдельной плантации их немного, должны в день восстания повести за собой кабальных работников и рабов. Тогда они одолеют хозяев плантаций и их надсмотрщиков и, собравшись воедино, станут такой силой, которая подавит любое сопротивление. Мы всего лишь сделаем то, что Кромвель собирался сделать в Виргинии десять лет назад. Тебе известно, какие инструкции были даны парламентом четырем комиссарам, посланным сюда?
— Им надлежало призвать колонию покориться Республике. Если колония изъявит покорность, то так тому и быть, если же нет, то они должны были объявить войну и призвать кабальных работников поднять восстание против своих хозяев и таким образом купить себе свободу.
— Вот именно. Беркли покорился, и восстания не произошло. На сей же раз ультиматума о сдаче не будет, но восстание начнется, и оно будет великим. Главным образом поднимутся кромвелианцы, дабы отомстить за учиненные против них многочисленные и вопиющие несправедливости, но вместе с ними восстанут также кабальные работники и рабы, и под знамена Республики, под коими выступят они все, стекутся и все нонконформисты. А затем, когда успех нашего дела будет обеспечен, к нам присоединятся и добавят нам веса и респектабельности те представители привилегированных классов (а их немало), которые в глубине души тоскуют по славным временам Республики, однако доселе не решались открыто действовать, чтобы попытаться их воротить.
— А что роялисты?
— Если они окажут нам сопротивление, то кровь их будет на них. Но мы не допустим резни. Если они покорятся, то им не причинят вреда, как и десять лет назад. Здесь достаточно земли для всех.
— А кабальные работники и рабы?
— Те из них, которые присоединятся к нам, будут освобождены.
— И подготовка к этому восстанию уже идет?
— Давай назовем его революцией. Да, подготовка к нему уже идет, если говорить о кромвелианцах. Но мы еще только начинаем прощупывать кабальных работников и рабов.
— А какую роль во всем этом играете вы?
— Я руковожу теми, кто сражался на стороне Кромвеля — за неимением командиров получше.
— Стало быть, вы почитаете себя способным удержать все эти разношерстные силы в узде — и противников короля, жаждущих мести, и религиозных фанатиков, и свирепых негров, и мулатов (которые, как говорят, сущие дьяволы), и уголовников, приговоренных к каторге, — сказав им: "Вот черта, за которую вы не должны заходить"? Вы собираетесь вызвать демона, который может обратиться против вас и растерзать вас самих.
Годвин прикрыл глаза рукой.
— Да, — с жаром сказал он. — Я знаю, что это отчаянный риск, но ставки в этой игре высоки! Я верю в себя. Под моим началом находятся четыре сотни храбрых и знающих офицеров, мужей, которые для меня суть то же, чем железнобокие были для Кромвеля, но у меня нет никого… — Он протянул руку, тонкую и белую, как у женщины, и положил ее на смуглую руку Лэндлесса, лежащую на столе. — У меня нет никого на этой плантации, кому я мог бы безоговорочно доверять. Здесь мало тех, кто сражался на стороне Республики, и все они такие же, как Уингрейс Порринджер, в котором религиозное рвение полностью вытеснило благоразумие и осторожность. Мой мальчик, мне нужен помощник. Я был с тобою откровенен, я открыл тебе свое сердце, и знаешь, почему? Потому что я, будучи дворянином, вижу в тебе такого же благородного дворянина, потому что твоему слову я поверю скорее, нежели всем клятвам кабальных работников, потому что у тебя есть и храбрость, и ум, потому что — словом, потому, что я мог бы любить тебя так же, как когда-то любил твоего отца. Ты пал жертвой великих несправедливостей, и мы вместе исправим их. Будь моим помощником, моим заместителем, моим конфидентом! Вложи свою руку в мою и скажи: "Я с тобой, Роберт Годвин, телом и душой!"
— Сказать это было бы легко, — хрипло промолвил Лэндлесс, — ибо за те два года, что я гнил в тюрьме, за все те недели омерзительного рабства, которые я провел в Виргинии, один только вы посмотрели на меня по-доброму, один только вы сказали, что верите мне… Но то, что вы замышляете, чревато страшными бедами. Если все выйдет так, как ожидаете вы — что ж, хорошо, но, если нет, то в Виргинии воцарится ад. Мне надобно время, чтобы подумать, чтобы все взвесить, чтобы решить…
Дверь бесшумно приотворилась внутрь, и в щели показалась бледная мертвенная физиономия мастера Уингрейса Порринджера с огромной красной буквой на щеке.
— По речушке плывут три лодки, — сообщил он. — Две идут со стороны протоки и одна — со стороны материка.
Годвин кивнул.
— Нынче ночью у меня назначена встреча с нашими людьми с этой и двух соседних плантаций. Ты останешься здесь и увидишь и выслушаешь их. Но ничего не говори, молчи, ибо они не должны знать, что ты еще не полностью отдался нашему делу, хотя я уверен, что ты присоединишься к нам.
— Они кромвелианцы?
— Да, все, кроме двух или трех.
— Я заручился поддержкой того мулата, — перебил Годвина магглтонианин.
— Хорошо, — ответил Годвин. — Я рассудил, что будет правильно пригласить сюда нынче одного представителя рабов. Эти мулаты — сущие дьяволы, но они умеют составлять заговоры и держать язык за зубами. Однако я не стал бы особенно доверять ни ему самому, ни таким, как он.
Раздался особый стук в дверь — те же четыре удара — и Порринджер спросил: "Кто там?" — Снаружи послышался ответ: "Меч Господа и Гидеона". Дверь распахнулась, и в хижину вошли двое мужчин с мрачными и решительными лицами. У обоих были волосы с проседью, и у одного на лбу была выжжена та же самая буква, что и на щеке магглтонианина. Опять послышался особый стук в дверь и последовал тот же отзыв, дверь отворилась снова, впустив юношу с бледным аскетическим лицом, горящими глазами и двумя красными пятнами на щеках, который заметно сутулился и то и дело кашлял. За ним вошел еще один угрюмый кромвелианец, затем последовали двое широколицых крестьян и самодовольного вида малый, похожий на мелкого лавочника. Некоторое время спустя к ним присоединились еще двое кромвелианцев, суровых и невозмутимых.
Последним явился мулат со светло-янтарной кожей и золотыми серьгами в ушах, а следом за ним вошел длинноносый каторжник с дергающимся ртом, в обществе которого Лэндлесс пересек Атлантический океан. Его звали Трейл, и Лэндлесс, знающий его как отъявленного негодяя, вздрогнул, увидев его здесь.
Его здесь явно не ожидали — Годвин нахмурился и резко повернулся к мулату.
— Кто позволил тебе привести сюда этого малого? — сурово спросил он.
Мулат не растерялся.
— Почтенные сеньоры, — елейно проговорил он, обращаясь ко всей компании, — сеньор Трейл — хороший человек, я смог убедиться в этом сам. Много лет назад мы знали друг друга в Сан-Доминго, где мы оба были рабами у одного мерзкого идальго из Севильи. С помощью Святого Иакова и Матери Божьей мы убили его и сумели бежать. Теперь по прошествии всех этих лет мы с ним встретились здесь, также находясь в неволе. Я отвечаю за моего друга, как за самого себя, Луиса Себастьяна, вашего покорного и преданного слуги, досточтимые сеньоры.
Республиканец с клеймом на лбу что-то пробормотал, однако разобрать можно было только несколько слов: "вавилонская блудница" [45] и "папистский полукровка". А мужчина с самодовольным лицом вскричал:
— Трейл — подделыватель документов и вор! Я помню, как его дело слушалось в уголовном суде Бейли, это было за неделю до того, как я поступил на службу к майору Кэррингтону в качестве держателя его лавки.
Эта речь произвела переполох, двое из собравшихся вскочили со своих мест. Мулат злобно огляделся.
45
Презрительное прозвище римско-католической церкви, данное ей протестантами.