Плещут холодные волны
Шрифт:
Крайнюк днем и ночью пропадал в редакции, в типографии, потому что надо было начинать все заново, газета должна выходить ежедневно. Первая газета в Киеве после фашистской оккупации. Потом его срочно послали в Слобожанщину написать о женщине, которая сохранила полковое знамя и все штабные документы. Ее наградили орденом. Как раз в эти дни наши войска освободили село, где были его дети. Наталка буквально по следам наступающих ворвалась в село на редакционном грузовике. Крайнюк словно знал, что так случится, поэтому перед отъездом говорил с редактором о машине, чтобы поехать в село, когда его освободят.
И с женой у него был разговор.
— Возьми, Наталя, — сказал как-то виновато, подавая их жене.
Наталка схватила киптарики и заплакала. Где и как он их берег столько времени? И почему не сказал об этом раньше?!
— Не сердись, Наталя. Не хотел тебя волновать. А теперь вот подумал — уеду, а в это время село освободят. Возьми, Наталя, — снова повторил Петро Степанович, — дети тебя, может, и не узнают. Вот ты им и покажешь. Там у матери и фотография, кажется, есть, где они в киптариках сидят у меня на коленях...
На следующий день село освободили. И сама не своя Наталка бросилась туда, не помня себя в жгучей тревоге. Она была еще в военной форме с погонами старшего лейтенанта, потому что другой одежды не было. Да в форме и удобней ехать на фронт: почти никто не останавливал.
Когда подъехали к опушке, откуда Петро видел в бинокль родную хату, сердце у женщины словно остановилось и перед глазами поплыл туман. Машина влетела в село и стала подниматься на гору, буксуя в промерзлой грязи, перемешанной с первым снегом. По обе стороны стояли притихшие хаты с поваленными перелазами. Дворы разрушены, а где и сожжены. И людей нигде не видно, словно попрятались. Только за селом гремит артиллерия, поднимается ржавый дым, застилая все небо.
Вот и пригорок. Вот и высокая ель у ворот, которую посадил Петро, когда еще был школьником. Ну, что там во дворе, как там в хате? Сердце стучит, рвется из груди. Наталка уже и дверь кабины приоткрыла, чтобы сразу броситься во двор. И вдруг на заборе увидела детские ситцевые платьица. Сушились после стирки. Узнала их, сама ведь покупала этот материал дочкам, сама и сшила. Живы. Боже мой!.. Живы!..
Грузовик еще катился, подъезжая к воротам, а она уже соскочила с подножки и побежала во двор, увязая в грязи. Припала к этим платьицам, сладко пахнувшим свежестью и ветром.
Сени были открыты. Кинулась туда и прижала горячие ладони к груди, словно боялась, что сердце не выдержит и разорвется. Все еще не веря своему счастью, остановилась у двери в хату, настороженно прислушиваясь.
Услыхала незнакомый хриплый голос:
— Червонный туз остается при своем интересе. Ему выпадает дальняя дорога, но он уже близко. Да вот эта пиковая дама несет ему печаль и большие хлопоты. Она легла ему на сердце и не кается... Вот видите, она снова упала возле него, пиковая дама...
Вдруг прозвучал звонкий детский голосок:
— Ой, мама, к нам какая-то тетя в погонах пришла...
Дочка! Дочка сказала эти слова, называя бабушку матерью. Но которая? Старшая Маринка или Таня? Наталка чуть не захлебнулась воздухом, что встал вдруг в горле и прервал дыхание.
Рванула дверь, встала на пороге, сама не
На лавке у окна соседка гадала свекрови на картах, а маленькая Маринка стояла возле нее, кутая в подол полотняной юбки белого котенка. Боже! Как она выросла! Только худая и желтая, а ножки посинели от холода. Босая стоит на глиняном полу. А на лежанке сидит Таня, кутает в бабушкин старый платок куклу.
— Мама! Детки мои! — бросилась к ним Наталка. — Живы, здоровы? Ох, родные вы мои!..
Свекровь как сидела, так и повалилась на лавку, потеряв сознание. Маринка громко взвизгнула и бросилась к лежанке, вскочила на печь и забилась там в уголок, прижимая к груди котенка. Таня за ней. Только черными глазенками водят, со страхом выглядывая из своего убежища.
— О боже! — всплеснула руками соседка и, бросив карты, принялась брызгать водой из кружки на лицо потерявшей сознание старухи. — Ах ты боже мой, Оляна, что же это делается? Да придите вы в себя! Невестка ваша приехала, Наталка... Слышите, Наталка вернулась... Эй, Оляна, да приходите же в себя...
Наталка припала к лавке, на которой лежала свекровь.
— Мама! Ну что вы... Это ведь я...
— Ох, — простонала мать. — А Петро где? Петро где, я спрашиваю?
— Он там, — махнула рукой Наталка. — Поехал за Полтаву...
— Живой?
— Живой, мама. Живой. А вы тут как? Где отец?
— В сельсовет позвали, — объяснила соседка. — Переписывает наших, кому в солдаты пора... С самого утра там сидят... Разве что вечером вернется...
Наталка только теперь заметила, что в глубине хаты у стола сидели солдаты, полдничая сваренной в мундире картошкой с огурцами. Увидев на ней погоны старшего лейтенанта, солдаты вскочили с лавки да так и стояли, не зная, что им дальше делать.
— Ешьте, товарищи бойцы, не стесняйтесь, — ласково сказала им Наталка. — Не обращайте на нас внимания...
— А может, и вы с нами перекусите? — спросил усатый солдат. — Картошечка еще горячая...
Но она уже не слышала его слов, тряхнула черными как смоль кудрями и подбежала к печке.
— Доченька моя, Мариночка! — торопливо говорила она. — Танечка! Это же я, ваша мама. Ну, идите же ко мне, идите... Я вам что-то хорошее дам...
Дети забились в угол, со страхом смотрели на незнакомую женщину, а на руки не шли. Только между собой переглядывались. Да и не удивительно. Было им тогда, когда отвезли их из Киева к бабке, одной три, а другой четыре года. Забыли небось мать, не опомнятся сразу. Еще не верят, ждут, что бабка Оляна скажет им.
Да вот и она отозвалась:
— Девоньки, а что вы там попрятались? Это же мама ваша с войны вернулась. Слышите? Маринка! Таня! Да слезайте-ка с печки.
Наталка выхватила из узелка оба киптарика с шапочками, протягивает детям:
— Смотрите, это ведь ваши!.. Надевайте! Разве забыли, как носили их когда-то в Киеве?.. Мариночка! Танюшка! Дети мои. Идите же ко мне...
— А ну-ка, голубчики, идите к маме, — уговаривала их Оляна.
Первой сползла с печки Маринка, пошла на руки к Наталке. Потом и Татьяна бросилась. Трогают маму за волосы, щупают погоны, ордена и медаль на груди. Но все же какие-то тихие, робкие. А она их целует, обнимает. Вскочит и бегает с ними по хате, не может места себе найти. Уже и руки заболели, а не выпускает, словно боится снова их потерять, как тогда, когда послушала Петра и привезла из Киева сюда.