Плевенские редуты
Шрифт:
— Лежа на печи, едят калачи, — мрачно произнес Василий Васильевич, выслушав его, и заговорил о нравственной силе искусства, о стремлении в нем к простоте и правде. — Почему, ненавидя войну, мы здесь? — он словно бы продолжал какой-то спор, видно, с самим собой, но и объединяя себя с Бекасовым. — Потому что в дни страданий народа надо быть только с ним, не щадить живота, как говорится в присяге.
Удивительно, но именно так думал и Федор Иванович.
Бекасов поднялся с тахты, подошел к распахнутому окну. Две проходившие мимо по-европейски одетые красивые женщины игриво улыбнулись ему из-под вуалеток.
«Что сейчас делает Александра Аполлоновна, — подумал Федор Иванович, — вспоминает ли меня?» Нахлынули тоска и чувство одиночества.
У дверей его дома остановились три конных жандарма. Один из них стал под окном, положив руку на кобуру, двое других — поручик и майор — вошли в дом. Рывком открыв тонкую дверь в комнату Бекасова, тот, что постарше, рослый, с глазами, настороженно глядящими из-под набрякших мешочков, произнес негромко:
— Вы арестованы, — и протянул Бекасову «высочайшее повеление».
Федор Иванович скользнул глазами мимо бумаги — по своему оружию, лежащему на столе: убить себя? оказать сопротивление?
Но поручик, словно прочитав его мысли, хищным, молниеносным движением схватил кобуру и, достав револьвер, щелкнул предохранителем. Сразу почувствовалась выучка жандармского Наблюдательного корпуса.
Полковник барон Газельдорф, приказавший арестовать капитана Бекасова, пружинистой походкой ходил по комнате большого двухэтажного дома, где совсем еще недавно был турецкий конак. Во дворе этого дома обнаружили даже пристройку для пыток, кандалы и кольца, вбитые в стены. «Недурной набор, — иронически усмехнулся Газельдорф, — у нашего департамента на Фонтанке [53] , пожалуй, такого нет».
53
Место расположения тайной полиции в Петербурге, возле Цепного моста.
Барон моложав, сухопар, выправкой, скорее, похож на строевого офицера, склонного к фатовству. Оно проступало в крашеных волосах, холеной эспаньолке, в дорогом материале мундира, серебряном звоне шпор. У полковника тонкий, с трепещущими ноздрями нос, красиво очерченные губы и неожиданно жесткий взгляд светлых глаз.
Люди барона уже давно присматривались и прислушивались к этому Бекасову. Письма его перлюстрировались. Еще до войны Газельдорфу показалось достойным внимания, что рота Бекасова, посланная против бунтовщиков, заблудилась. Странно исполнял капитан и приказ о разгоне толпы прикладами.
Судя по той внутренней и совершенно конфиденциальной информации, что они получают, в стране политически неспокойно. Особенно после смерти, с позволения сказать поэта, Некрасова. За один только февраль нигилисты убили осведомителя Никонова в Ростове-на-Дону; покушались на прокурора Котляревского в Киеве; шли рабочие стачки в Петербурге; харьковский генерал-губернатор в секретном докладе заявил, что не может больше отвечать за верность рабочих престолу. Черт знает, куда катимся!
Социалисты угнездились и в армии, это несомненно. Революционные организации народников обнаружены в военных училищах и академиях Петербурга, в Гельсингфорсе и на Волге. Они пустили корни глубже, чем многие предполагают. По всей империи. Даже на Дону прошлым летом какой-то Плеханов, написав воззвание к войску, завербовал десяток молодых казаков.
Один из агентов в казачьем полку уже здесь передал жандармскому офицеру обнаруженную в казарме запретную брошюру. Под внешне невинной обложкой с грифом «Дозволено цензурой» за первой невинной страницей скрывалось возмутительное содержание.
Барон вспомнил, как румынские солдаты под Плевной отказались идти на штурм редута, подняли на штыки своего офицера, угрожавшего им револьвером. Дожили! Да что вспоминать о румынах, разве нет примеров среди наших милых солдатиков?
Там же, под Плевной, осведомитель жандармского корпуса докладывал, что младший унтер-офицер Епифанов говорил болгарскому ополченцу: «Мы-то вас освободим, а кто освободит нас?». Весьма симптоматичное заявление… Надо после окончания войны дать знать по месту жительства этого Епифанова.
Нет, неспроста получена инструкция тщательно подбирать болгарских старшин, отнимать оружие не только у турецких жителей, но и у болгарских, усилить секретный полицейский надзор в армии. Право же, все это имеет свой резон. Теперь полевым жандармам не до набегов на виноградники и ореховые деревья, как это было осенью.
Между прочим, прокламации появились и среди нижних чинов в Адрианополе. Военная экспертиза установила, что они напечатаны в Бухаресте. Но кем? И как пересланы сюда?
Себе-то можно признаться, что в этих прокламациях немало правды. Устои действительно изрядно подгнили. Это он видит абсолютно ясно. И все же будет вылавливать и уничтожать ниспровергателей, защищать существующий порядок с оружием в руках. Даже, если понадобится, погибнет сам. Здесь для него выбора нет и быть не может.
Хотя к чему такие мрачные мысли. Не следует преувеличивать опасность. Когда ходоки в народ сунулись к мужикам, те сдавали их нам, а из прокламаций крутили цигарки. И здесь, в армии, Бекасовы не так уж опасны. Он только пугает себя. Переловим голубчиков, шейки свернем, на том и успокоитесь.
А сейчас Бекасова придется этапом отправить в Одессу — там попались его дружки. Хотя барон с большим удовольствием передал бы этого капитана полевому суду.
…Два часа назад был сделан тайный обыск в палатке Бекасова, и в его чемодане с двойным дном нашли тонкую рукопись — обращение к офицерам: «Разве вы не гордитесь декабристами? Отчего же не идете их следом? Вправе ли молчать, видя, как одряхлевший деспотизм грабит народ? Для чего существуете вы на свете? Чему служите? — вот вопросы, которые каждый честный человек должен задать себе».
Далее жандармы обнаружили свежую пачку прокламаций, тетрадь с надписью: «Диалектика и ее применение в науке», брошюру «Интернационал и революция», переведенную с французского и, года два назад, изданную в Женеве.
Барон Газельдорф решил доложить о своих действиях Артуру Адамовичу Непокойчицкому, задержавшемуся в Адрианополе, хотя Главная квартира уже переехала в Сан-Стефано.
Газельдорф знал Непокойчицкого еще по сорок девятому году, когда они вместе и достаточно успешно расправлялись с венгерскими мятежниками. Знал непримиримость генерала к таким типам, как Бекасов. Сколько Артуру Адамовичу сейчас? Кажется, года шестьдесят четыре.
Полковник вызвал денщика, приказал бархоткой пройтись по лаку сапог, нафиксатуарил усы, два-три раза натренированным жестом вбросил в глазницу монокль и отправился к Непокойчицкому.
Князь Черкасский вышел от Непокойчицкого в страшном гневе. Он услышал от генерала об аресте Бекасова, его тлетворной деятельности и, — разъяренный, больше обычного припадая на правую ногу, шел длинным коридором штаба к выходу на улицу.
Все клокотало в Черкасском.
Он хорошо помнил отца этого преступника, вполне порядочного, хотя и разорившегося дворянина, соседа по тульскому имению, бывал в доме Бекасовых, где воспитанный мальчик Федя почтительно кланялся ему. Теперь то, что услышал Черкасский от Артура Адамовича, вызвало в князе прилив буйного возмущения. Нигилисты добрались и до армии! Это их Чернышевский звал к топору. Это наверняка они подожгли недавно в Адрианополе деревянные казармы, где расположился лейб-гвардии Московский полк, и при этом погибли знамя и с десяток солдат… Поджигатели и убийцы!