Плевенские редуты
Шрифт:
Немного отдохнув, Василий Васильевич решил осмотреть город обстоятельнее. Сначала он отправился на Ковровый рынок, где были выставлены изделия гаремных обитательниц Шираза, Багдада, Истанбула.
Продавец ковров — турок с лицом кофейного цвета, проседью в усах и бороде, — почтительно кланяясь и прикладывая четки к губам, лбу и сердцу, сладкоречиво приветствовал его:
— Освети лучом своего благородства наше бедное существование. Пусть тень твоих великих достоинств ляжет на эти лавки.
Ну, пусть ляжет.
На улице Василию Васильевичу повстречался патруль: уже знакомый ему унтер-офицер с веселыми плутоватыми глазами, выщербленным зубом, и двое рядовых. На левых рукавах у них белеют повязки с зеленым крестом. «Это небесполезно», — подумал Верещагин.
Еще идя на Ковровый рынок, он заметил русский караул у мечети: жаждущие мести болгары могли учинить разгром. Что касается русских солдат, то после того случая, когда один ухарь «для-ради антиреса» вытащил в турецком погребе затычки из бочек с уксусом и, скалясь, стоял в нем по щиколотку, Скобелев издал приказ по дивизии о сохранности в чистоте русского имени и достоинства.
…Егор Епифанов шел дозором по чужому и чуждому городу. Сияли окнами магазины, мелькали люди в богатой одежде: И опять горечь проникала в сердце, как тогда, при чтении письма жены. «Возвернемся победителями к своим хибарам и своей бедности».
…Василий Васильевич повернул к Рыбьему рынку. Здесь, на деревянных длинных столах, лежали, словно вцепившись в доски клешнями, медные крабы, извивались угри, судорожно дышала, запутавшись в морской траве, камбала. И все это большое: не краб — крабище, не омар — омарище; угри, похожие на змей; плавники морского петуха, словно крылья. Поражало многоцветье, игра красок: перламутровой — у морского петуха и раковин, оранжевой — у султанок, серебра — у лаураки.
Василий Васильевич попросил приготовить ему устриц. Грек в желтой куртке с алыми разводами, приоткрыв створки раковины, вяло извлек оттуда жирную устрицу, облил ее соком лимона и подал Верещагину. При этом он глядел на покупателя с тоскливым выражением, словно завидовал выпавшему тому счастью и сам предвкушал удовольствие, и огорчался, что отдал свое добро.
После Рыбного рынка Верещагин поднялся на усеченный сверху курган, чтобы оттуда разглядеть город, и здесь, на площадке, увидел капитана Бекасова.
Федор Иванович — уже отглаженный, вычищенный — стоял перед строем батарейцев, его мужественное, обветренное лицо просилось в картину.
— Стоян Русов! — вызвал капитан, и тоненький, подтянутый болгарин, тот самый, которого Верещагин когда-то приметил рядом с донским казачком у полевого госпиталя, а позже — на перевале, подошел к капитану. — Стоян Русов, — громко, так, чтобы слышали все батарейцы, сказал Бекасов, — за мужество и бесстрашие, проявленные в боях с турками и при разведке в Плевне, вы награждаетесь серебряной медалью для ношения на шее на Александровской ленте.
С этими словами капитан передал Русову синюю коробочку с медалью.
У молодого болгарина радостью засветились темные глаза на удлиненном лице. Прижимая награду к груди, он сказал:
— Служу отчине!
— Вольно, разойтись, — скомандовал Бекасов и подошел к Верещагину. Они встретились, как старые, добрые друзья, и до вечера проговорили в палатке Федора Ивановича.
Между прочим, Верещагин поинтересовался, как Русов оказался в батарее Бекасова.
— Под Плавной была такая убыль в людях, что мне его прислали подсобником. Отменный юнак! На перевале я его выпросил у Столетова снова… Болгарское ополчение дальше Шейново не пошло, конвоировало войска Весселя в Северную Болгарию. А Русов так и прижился. Награду ему прислал из штаба полковник Артамонов.
— Чего только не придумает война! — задумчиво сказал Верещагин.
Стояну Русову не терпелось рассказать Алеше о награде. На следующее утро, получив разрешение унтера, Стоян отправился в афанасьевскую сотню, расположившуюся на окраине города у финиковой рощи. Еще издали Русов услышал громкий казачий гогот и выкрики:
— Откель, станишники, вонь пошла?
— Ажнико дух спирает!
Тюкин купил за бесценок бутыль с розовым маслом, опрокинув флягу с остатком спирта себе в рот, Алифан наполнил ее до краев маслом, а то, что не вошло, вылил на свои порыжелые сапоги.
…На казачьем биваке готовили чай: котелки нанизали на шомполы, а концы их положили на рогатки, воткнутые в землю. Струился пар над котелками, шел дым от цигарок из духовитой махорки.
Суходолов у коновязи пытался накормить Быстреца фуражными консервами, только что прибывшими из России.
Письменная инструкция утверждала, что эти лепешки из гороховой муки и льняного масла сделал какой-то господин Варнеке и они вполне заменяют свежее сено. Но Быстрец упорно отказывался признавать выдумку господина Варнеке, воротил морду от лепешек, покрытых плесенью. Алексей в сердцах бросил «консервы» наземь и стал давить их каблуком, приговаривая:
— Придумал ить чем коня омманывать! Наварнакал! Сам бы жрал!
Он обрадовался, увидев Русова, да еще с медалью.
— Добрый казак! — похвалил Суходолов и шлепнул Русова ладонью между лопатками так, что тот зашатался. Хотел было оказать, что и его представили, да что раньше срока пылить.
— Казаци, казаци! — подтвердил Стоян и теперь шлепнул по спине Алешу. Ну, его не пошатнешь! — Как ты!
— Девяносто шестой пробы, — отшутился Суходолов.
— Может, тебя отпустят града да погледаш? — спросил Русов, пришепетывая, потому что передних зубов у него не было.
Есаул Афанасьев, выслушав просьбу Суходолова, согласился отпустить его пешим и ненадолго:
— Погляди, митякинец, какая тут жисть…
Алифан подмигнул вслед: мол, давай, казак, на своих двоих, да не вертайся, дурень, с пустыми руками…
Город готовился к приезду главнокомандующего: строили триумфальную арку, увитую листьями лавра и мирты, из окон свешивались цветные шали, ковры.