Плевенские редуты
Шрифт:
— Теперя скоро будем домом жалованы, — уверенно произнес Алексей, поудобнее сдвигая карабин на спине, — навоевались досыто!
Стоян не понял фразу о скором возвращении домой, но сказал о войне:
— Малко остана, — потому что уверен был: действительно, до конца немного осталось.
Потом Русов, вспомнив об Алешиной Кремене, начал оживленно, помогая жестами, рассказывать другу о болгарском обычае: если девойка идет с ведрами на коромысле, а парень напьется у нее воды — значит, избрал ту девойку.
«Вот чудо, я, когда стоял на часах в Плавне у губернатора, привидел, что воду ту пил, — подумал Алексей, — вернусь, беспременно скажу: „Пора, любима, на Дон“. Как по-ихнему „пора“?».
Вдруг до Русова и Суходолова донеслись громкий плач и крики. Навстречу бежала немолодая турчанка с растрепанными волосами, расширенными от ужаса глазами. Из ее слов можно было понять, что башибузуки порезали беженцев, возвратившихся сюда.
Суходолов и Русов кинулись на помощь.
Издали им показалось, что много мужчин и женщин неподвижно сидят, прислонившись спиной к ограде мечети.
Но, приблизившись, Алексей и Стоян увидели, что это зарезанные прислонены спинами к ограде.
В обозе беженцев на одной страшной ноте тянулся не то стон, не то вой. Башибузуки напали на них при въезде в город возле каменных торговых складов и у этой мечети.
Алексей стал поднимать с земли девушку, раненную кинжалом в грудь. В это время из-за угла склада раздался одинокий выстрел. И он упал.
Первым порывом Стояна, когда он увидел упавшего Суходолова, было догнать стрелявшего. Выхватив тесак — карабина у него с собой не было, — он бросился к складам, но только увидел, уже очень далеко, убегавшего башибузука.
Русов поспешно возвратился к Алеше.
На груди Суходолова растекалось кровавое пятно. Глаза были плотно закрыты.
— Алъоша, Алъоша! — с отчаянием закричал Русов и стал расстегивать его мундир, чтобы сделать перевязку.
Лицо Суходолова стало меловым, мертвая синь проступила на висках. Русов обнажил рану под левым соском, лихорадочно разорвал свою нижнюю рубашку, смочил кусок ее водой из фляги, стал обмывать рану. Руки его тряслись, не могли остановить кровотечения.
Кто-то рядам склонился над Суходоловым. Невидящими глазами Стоян посмотрел на человека, но черты его расплывались. Только смутно проступала борода лопатой.
Верещагин сразу узнал в лежащем на земле донского казака, еще ниже склонился над ним, приложил ухо к груди, поискал пульс.
— Алеша? — спросил он у молодого болгарина.
— Да, — нисколько не удивляясь, что этот человек знает имя Суходолова, ответил Стоян. — Он жив? — с надеждой, умоляя глазами, чтобы этот человек ответил «жив», посмотрел Русов.
— Убит… Смърт…
Верещагин выпрямился, властным движением руки приказал турку, проезжавшему мимо с повозкой, остановиться.
Вместе со Стояном Василий Васильевич положил на повозку Суходолова лицом вверх.
Удивительно быстро накладывает свой отпечаток смерть: уже заострился нос, истончились губы.
— Ты знаешь, где его сотня? — спросил Верещагин.
— У финиковой рощи, — с трудом выдавил Русов, он не мог говорить, едва сдерживал рыдания.
Повозка тронулась, сопровождаемая толпой беженцев. — Молоденький-то какой, — слышались сочувственные голоса, — где смерть нашел…
Потом толпа отстала, рассеялась. Верещагин спросил:
— Кто убил?
Выслушав несвязный ответ Стояна, помрачнел еще больше…
— У него невеста Кремена в Систово есть?
Русов не удивился и этому вопросу, потряс головой:
— Так.
Худые плечи его задергались.
— Пошевеливайся! — грозно прикрикнул на возницу Верещагин. — К финиковой роще… — и взмахнул рукой, показывая куда ехать.
Вот и еще один россиянин добыл себе червивую каморку.
…Есаул Афанасьев, узнав о том, что произошло, скрипнул зубами, желваки мучительно напряглись на его впалых щеках:
— Эх, казак, казак… Не уберег себя…
Тело Суходолова — в новом мундире и новых брюках — положили на бурку, наброшенную на невысокую, с урезанной вершиной насыпь, формой похожую на редут. Рядом водрузили видавший виды значок сотни.
Алеша лежал, словно подставив лицо весеннему солнцу, вслушиваясь в звуки чужого города: гортанно кричал с минарета муэдзин, чиликала заморская птаха, где-то далеко болгары пели «Шумит Марица окровавленная…»
Русов плакал, не стыдясь слез.
Стали в почетный караул, обнажив сабли, одностаничники Суходолова.
Нежно пахли камелии, теплый морской ветер обвевал огрубелые суровые лица казаков, перебирал на лбу Суходолова золотистый чуб, играл его ресницами, и временами казалось, что они вздрагивают, вот-вот приоткроются.
Полковой священник отец Анатолий отпел покойника.
Афанасьев, подойдя к «редуту», расстегнул пуговицы на мундире Суходолова, достал ладанку с щепотью донской земли.
«Вот и вся награда, что дождался… пролитой воды не подымешь… — вздохнул он. — Даже гроба — домовины нет».
Алифан Тюкин не выдержал: рот его скривила судорога, маленькие глаза часто замигали. «Как же мы, Алеха, без тебя теперя возвернемся в станицу?..»
Тело Суходолова осторожно опустили в могилу, вырытую на опушке рощи, укрыли попоной. Полетели в яму горсти земли. Траурно сникли пики. Зарокотал тревожно барабан. На вбитый могильный крест казаки повесили суходоловскую фуражку с алым околышем.