Плейбой

Рейн Карина

Её резковатые слова били по ушам, потому что я не привыкла к таким прямолинейным выражениям эмоций, но зато это было очень доходчиво.

— Может и так, но почему я чувствую себя так мерзко? — спрашиваю с отчаянием, потому что даже психолог, которому за сеансы были заплачены огромные деньги, так и не мог дать мне ответа на этот вопрос.

А он был мне очень нужен.

— И будешь чувствовать, пока не примиришься сама с собой, — хмурится Анна Андреевна. Даже в этом простом изгибе её бровей чувствуется внутренний стержень. — Ты должна принять себя, принять

то, что с тобой случилось, пусть даже это было гадко. Твоя зажатость, мнительность, паранойя и неуверенность возникли от того, что ты не хочешь возвращаться в себя, стать снова той, кем ты была раньше. Ты не можешь быть никем, и твой разум создаёт альтернативную личность.

— Но это сложно, — вздыхаю и потираю лицо ладонями. — Я просто не уверена в том, жива ли ещё прежняя я, и есть ли мне к кому возвращаться. Вдруг у меня не выйдет?

— Чушь какая! — отмахивается Анна Андреевна так, будто я действительно сморозила глупость. — Только представь, сколько событий и перипетий должны были случиться с начала существования Вселенной, сколько переменных совпасть, чтобы ты стала такой, какая ты есть! А ты опускаешь руки и разводишь нюни из-за одного камешка, попавшего под ногу во время пути!

— Это скорее было похоже на столкновение Титаника с айсбергом, — не соглашаюсь.

— И ты что же, хочешь пойти на дно, как и он?

Вздрагиваю от её резкого прищура, проникающего в самую душу, но чувствую себя гораздо лучше, чем час назад; представляю на секунду, что означает слово «дно» в социальном смысле и содрогаюсь.

Я так совсем не хочу.

Женщина удовлетворённо кивает.

— Да, ты понимаешь, о чём я говорю. — Она резво поднимается на ноги, будто ей на самом деле двадцать, и вновь щёлкает чайник. — Мне пришлось вытаскивать свою семью из дерьма похлеще, когда мой сын и внуки потеряли жену и мать; тебя сломали, но ты всё ещё в состоянии что-то изменить, наказать обидчиков; мой сын уже ничего не может поменять, не может вернуть мать своим детям — вот где боль и безысходность.

Её слова бьют наотмашь не хуже пощёчин, но это было как-то по-хорошему — так бывает, когда вытаскиваешь занозу из пальца. Они отрезвляли, сбрасывали пелену отчаяния с глаз и давали крепкий пинок, мотивируя действовать.

— Но мне страшно.

— Помни, что я говорила о страхе — к чему он приводит. — Не терпящим возражений тоном отрезает Анна Андреевна. — Хочешь в конце концов стать такой же, как этот Сергей?!

Вздрагиваю от одной только мысли о том, чтобы быть на него похожей.

— Ни за что!

— Тогда сделай одолжение: перешагни через свою гордость и свои страхи быть опозоренной и воздай уже этому говнюку по заслугам! Дай другим девочкам с похожими судьбами веру в себя и уверенность в том, что зло наказуемо! Что нельзя бояться и прятаться по углам, давая позволение этим уродам и дальше делать всё, что им захочется!

Вау.

Просто вау.

— А что мне делать с доверием? — спрашиваю с надеждой.

Сегодня я получила столько ответов, что надеялась получить и ещё один — самый важный.

— А что с

ним?

— Как заново научиться доверять людям, зная, что они могут в любую минуту соврать в глаза?

— Не путай доверие с верой, — усмехается женщина. — Ты, не задумываясь, падаешь, потому что знаешь, что тебя поймают — это доверие; а то, о чём говоришь ты, называется вера — это две разные вещи. Никто не просит тебя слепо верить всему, что говорят другие — так поступают только набитые дураки и наивные девочки, а ты ни та, ни другая. Научись распознавать изменения в тембре голоса и жестах, и ты научишься распознавать саму ложь. Человеческая душа — очень хрупкий и тонкий инструмент; она чувствительна к любой, самой малейшей лжи или утайке. Научись пользоваться этим инструментом, и сможешь избежать любого обмана, а с ним и проблем.

От переизбытка эмоций на глаза наворачиваются слёзы, а кисть правой руки сводит судорогой, но это тоже отрезвляющая боль. Не думаю, что после всего, что я сегодня услышала, я буду воспринимать боль как-то иначе, кроме как сигнал к действию.

— Вы пойдёте со мной? — спрашиваю, не подумав, а после даю себе мысленную затрещину: не хватало ещё, чтобы во мне увидели легкомысленную дурочку.

Но Анна Андреевна меня удивляет.

— Я уж думала, ты не попросишь, — улыбается в ответ.

Что-то есть в ней, непонятное для меня; что-то, что против воли цепляет за самое сердце и велит довериться.

— Думаю, теперь мне и правда пора идти, — говорю спокойно и уверенно — так, как не говорила уже давно.

Женщина открывает рот, чтобы ответить, но её перебивает внезапно раздавшийся звонок домофона.

— Мой внук тебя проводит.

Не скажу, что после этих слов мне стало не по себе, но приятного всё равно было мало.

— Да мне недалеко, пятиэтажный дом по соседству! — возражаю.

— В этом жутком тёмном дворе?! Бог мой, да ни за что на свете ты не пойдёшь туда одна! Я учу тебя быть стойкой, а не глупой!

Анна Андреевна направляется в коридор встречать внука и заодно лишает меня возможности отказаться. Примерно пять минут требуется её внуку, чтобы преодолеть шесть лестничных пролётов и влететь в квартиру, словно океанический тайфун. Я слышу, как Анна Андреевна журит внука за то, что тот вчера не появился у неё, и предупреждает, что сегодня у неё гости, поэтому просит «сдерживать свой грязный язык при девочках».

Мне становится не по себе уже тогда, когда слышу голос её внука — приглушённый стенами, но всё равно неуловимо знакомый.

А когда они оба входят в кухню, и я вижу его лицо, моё собственное вытягивается от удивления.

Не бывает таких совпадений.

— Ты! — восклицает вошедший Лис, с удивлением переводя взгляд с меня на свою… бабушку.

Вот это конец дня.

Обалдеть можно.

У Лёши с речью явно нет никаких проблем — в отличие от меня; пока я пытаюсь отойти от шока, парень приходит в себя и прячет руки в карманах джинсов.