Плод молочая
Шрифт:
Естественно, все это прокрутилось в голове у меня еще раз.
Я был уверен, что названной суммы у Славика никогда не будет, разве что получит наследство от несуществующих родственников из Америки.
Доходы его слагались из зарплаты, которую он получал в художественном павильоне, рисуя плакаты (я сам как-то помогал ему поднимать такой плакат в пролетах между этажами, на плакате был изображен мудрый муж, а внизу, под монументально-твердым подбородком, — самый свежий лозунг из числа тех, что вещают нравоучительно с вокзалов и красных транспарантов и более похожи на принудительное лечение от алкоголизма, чем на политическую сентенциозность), редких
— Т-ты сс-читаешь, я еще на плаву? — потребовал он подтверждения.
— Я ничего не считаю. Я вижу, что ты что-то задумал и морочишь мне голову, — ответил я.
— Да! — важно произнес он, как параноическая личность.
Я молчал.
Потом он прикончил содержимое бутылки и посмотрел на меня.
— Мне предложили работу... — сказал он почти уже не заикаясь, только кадык дергался от волнения.
Когда это наблюдаешь лет пятнадцать подряд и воспринимаешь как естественное различие между ним и собой, это не вызывает сострадания, потому что самый странный человек, которого сторонятся в транспорте, оттого что костюм его в силу жизненных обстоятельств засален и древен, как кайнозойский мастодонт, а взгляд между тем абсолютно девственен, не так жалок, как кажется на первый взгляд, по той причине, что он находится в собственной клетке, из которой выбраться почти невозможно, и эта клетка держит душу лучше всяких запоров.
Ну вот и все, подумал я, амба, даже марша не понадобится.
— Хорошую работу... — повторил Славик, — с возможностью работать и выставляться...
Мы помолчали, и было слышно, как внизу гудят машины. Но ничего не пробило и не дрогнуло — ни в нем, ни во мне.
— "Там"? — спросил я.
— "Т-таам", — подтвердил он.
С этого и следовало начинать, подумал я.
С этого и следовало начинать, подумал я.
Когда у вас такое происходит в жизни, вы даже не сразу понимаете и осознаете, что это. Вы только чувствуете легкое покалывание или онемение, как в замороженной руке, — рану зашивают, и вы ощущаете, как игла с потрескиванием входит в кожу, под которой до этого вы с любопытством рассматривали обнаженные черные сосуды и сочившуюся алую кровь, и вам дурно, и к горлу подкатывает комок, и голова идет кругом, а минут через тридцать, когда действие анестезии ослабнет, вы начинаете холить и укачивать собственную руку, как малое дитя. Так и я почувствовал, что когда-то мне придется холить свою душу, когда над нею проделают подобную операцию, — было отчего.
— Т-ты пойми, я-я ни разу нормально не выставлялся и перспективы — никакой!.. Я как каторжник работаю по двадцать часов — ни просвета, ни отдушины! Одни подачки и обещания!
— Зачем мне это объяснять, — спросил я сварливо, — будто я ничего не знаю, зачем? Что я, в сговоре со всеми?
Мне даже захотелось в чем-то защититься, словно я был виноват, словно все в этом мире зависело только от нас.
— Я не хочу, чтобы меня признали посмертно. Я-я х-хочу з-знать, что я кому-то нужен! — твердил он не слушая меня. — Я должен знать, что нужен, п-понимаешь, н-нужен! — В глазах его стояла тоска человека, у которого хоронят жену, и он присутствует и одновременно не присутствует, и по крышке
— И там все твердо? — спросил я.
— Т-тверже не бывает, — ответил Славик. — Прислали предложение заключить контракт на три года. Но стоило мне заикнуться, что вывожу картины, как сюда явилась толпа оценщиков... Ха! — он хлопнул себя по коленям. — До этого хотя бы одна скотина поинтересовалась, ч-чем ты занимаешься, тов-варищ, как тебе живется, товарищ, что ты ешь и можешь ли позволить себе жениться, товарищ, и содержать семью на свои крохи, товарищ. А теперь их оценили так, что если продать, хватит на полжизни.
Конечно, он немного перегнул, но лет на двадцать безбедного существования хватило бы точно.
— Я куплю у тебя одну картину... — сказал я.
— Какую? — спросил он, и огонек интереса блеснул в его глазах.
— Ту, что ты привез с Урала — рыба, и избушка, и озеро с сетью на берегу.
Он был явно разочарован. Но это была одна из немногих его вещей, которую я понимал и чувствовал. Честно говоря, я не очень разбирался в авангардизме — в том, чем занимался Славик, но рыба и чайка над синей волной мне были по душе.
В общем, я немного его огорчил.
— Мне она самому нравится, — сказал Славик, — но ладно... так и быть... — Он ушел в комнату-склад, покопался и вынес на свет картину. — Н-на, держи... твоя!
— Мне тоже нравится, — сказал я. — В ней чувствуется покой, основательность поморов и независимость в отношении к этому миру, даже чайка — не Джонатан Ливингстон?
— Да-да? — Славик дышал в затылок. — М-может б-быть... О-очен-нь... д-даже...
— Я куплю ее за ту цену, какую назначу сам... — сказал я. — Очень хорошая картина... и очень хорошая цена.
Дыхание за спиной прервалось.
— С чего это вдруг? — удивился Славик и замолчал (я любовался под различными ракурсами).
Если бы я не знал его, то можно было подумать, что дело решено, но затем он выдал:
— Я передумал! Дай сюда!
— Ну вот еще, я уже купил.
— Дай картину. — Он попытался ухватить ее.
— Ну-ну... — Я вытянул руку.
— Д-дай мою к-картину! — Он опять предпринял попытку и перевалился на раскладушку.
— Продано, продано, продано! — произнес я торжественно. — И не прикасайся к чужой собственности! Где ты воспитывался?!
— Ах ты!.. — задохнулся он, уткнувшись в одеяло.
Я поддержал его в этом состоянии, придавив сверху, и он барахтался в расползающейся раскладушке, пока пружины не разогнулись и он не очутился на полу.
— Дай картину! — Я видел, как бешено горят его глаза.
— Но-но-но...
— Дай мою картину! — по складам произнес он, не делая попыток выбраться из обломков своего ложа.
— Черт с тобой, старик, — сказал я. — Но в конце концов, я бы мог просто пострадать за отечество...
Я поставил ее на стул между банкой с высохшей килькой и стаканом, в котором на дне под коричнево-фиолетовой пленкой плавали разбухшие чаинки.
Он угнездился там, свесив ноги через погнутые трубки.
— Хочешь пива? — искушал я его.
Пива он хотел — было видно по глазам.
— Пошел к черту!
— Хорошая картина, жаль, что кто-то другой будет ею любоваться... — вкрадчиво вещал я.
— ... черту! — Бутылка едва не полетела мне в лицо.
— В конце концов, кто поможет тебе, как не друг детства... даже если он и сукин сын, но он твой друг...