Плоды зимы
Шрифт:
— Ты ел? Ну, ясно, не ел. Должно быть, голоден. Чем мне тебя покормить? Сейчас будет суп. Осталось несколько яиц. Если бы не так поздно, можно было бы зарезать кролика. Картошки, во всяком случае, начищу. Послушай, Гастон, может, провернешь овощи для супа?
Отец надел ночные туфли и встал. Просто с ума сошла! И каждый раз, как Жюльен возвращается домой после долгого отсутствия, подымается такая кутерьма. Правда, сегодня они его совсем не ждали.
Провертывая овощи, отец то и дело оглядывался на сына, который все еще сидел на лестнице. Мать продолжала суетиться: открывала стенной шкаф, ходила
— Чего это тебе взбрело в голову так себя разукрасить? — спросил он.
Сын рассмеялся.
— Это я нарочно придумал, — сказал он. — Не хочу, чтобы меня сцапали, вот и принял кое-какие меры предосторожности.
— Ты знаешь, тебя разыскивают жандармы, — сказал отец.
— Это уж точно! Разыскивают.
— И тебя это как будто не пугает?
— Подумаешь, разыскивают-то не меня одного.
— Ладно, — вмешалась мать, — дай ему рассказать, откуда он приехал.
Отец подавил раздражение. Насмешливый тон сына задел его. Значит, сын дезертировал. Полиция его ищет. Они с матерью думали, что он в Англии, а он явился сюда да еще ухмыляется, отпустил какую-то дурацкую бороду и длинные, как у девушки, волосы. А мать вроде думает, что удивляться тут нечему.
Он достал со дна чугунка оставшиеся овощи, а Жюльен между тем стал рассказывать:
— Я сейчас из Марселя. Жил там у одного приятеля. Он художник. Парень что надо. Я вам не писал, чтобы не подвести вас. Петеновская милиция теперь повсюду, и на почте тоже.
— Но что ты делал в Марселе? — спросила мать.
— Вместе с приятелем занимался живописью. Я мог бы остаться, да только с питанием там туго, в этом самом Марселе. А продовольственных карточек у меня нет.
Он замолчал. Отец повернулся к нему. Мать перестала накрывать на стол и слушала сына.
— У тебя нет карточек? — воскликнула она.
— Нет. Подложное удостоверение личности мне удалось достать, а вот продовольственные карточки — это дело другое.
Отец подумал: «Вот так обрадовал. И самим-то нам не хватает!» — но не сказал ничего.
— Милый ты мой сын, да как же ты жил? — спросила мать.
— Ловчили. Только не очень-то это весело.
Она подошла к Жюльену, который уже встал со ступеньки.
— Да, ты похудел, — сказала она, — с такой бородой это не сразу заметишь, но когда приглядишься… Господи, какое счастье, что ты дома!
— Пора все же ужинать, — сказал отец, — он может рассказывать и за столом.
Отец заметил, что жена пожала плечами. Но сказать ничего не сказала, набросила на голову черный шерстяной платок, взяла ключ от погреба, электрический фонарик и вышла. Отец уже занял свое обычное место за столом, но сидел он, как-то неестественно выпрямившись, не опираясь на спинку стула, и не спускал глаз с сына, усевшегося напротив, на другом конце стола. Отец придумывал, что бы сказать, о чем бы спросить, и вдруг вздрогнул: раздался крик матери.
— Что случилось? — спросил он.
Жюльен встал, казалось, он был в нерешительности, потом рассмеялся и направился к двери.
— Черт,
— Что ты сказал? — спросил отец.
Но Жюльен уже стоял в дверях.
— Не беспокойся, я иду. Он дядька неплохой! — добавил он.
Отец не знал, что делать — то ли ему встать, то ли усесться поудобнее. Он сидел на краешке стула и, напрягая слух, силился различить голоса жены и Жюльена. В саду разговаривали, это было ясно, но из-за шума ветра отец улавливал только смутный говор. Выходит, Жюльен приехал не один. Но что же это значит? Господи боже, сидели спокойно дома, двери плотно закрыты, в плите горит огонь, и вдруг весь этот трамтарарам: хлопают двери, с улицы врывается холодный воздух, а сейчас, может, еще войдет кто-то чужой! Да еще кто это? Что за человек? Может быть, художник? Господи боже, всю жизнь гнуть спину и под конец не иметь даже нескольких часов покоя. А сказать ничего нельзя. Одно неудачное слово — и жена разозлится. Он это знает. Опять назовет его эгоистом.
Кто-то толкнулся о перила крыльца, затем толкнул дверь, она медленно отворилась. Вошла мать. В одной руке у нее были три яйца, в другой — фонарик.
— Вноси чемодан, — сказала она. — А то оставь на крыльце.
Она была бледнее обычного. Отец встал, и тут он услышал:
— Смеешься. Тогда уж лучше было оставить его в погребе.
Жюльен пнул ногой дверь и распахнул ее настежь — и отец застыл, открыв рот, одной рукой придерживая за козырек каскетку, другой опершись о стол. Он только смотрел. Не знал, что сказать. Что подумать.
Жюльен вошел, держа в объятиях человеческий скелет. Череп, руки не руки, а кости — и все это было связано тремя толстыми шнурами, да за них еще засунута свернутая в трубку белая бумага, которую скелет как будто прижимал к груди.
Жюльен поставил чемодан, и мать уже хотела затворить дверь, но тут отец голосом, как он сам чувствовал, не очень уверенным, крикнул:
— Не хочешь же ты… Сделай одолжение, выкинь ты это на улицу!
Жюльен как будто удивился.
— Почему? — спросил он. — Он ведь не грязный… Это Серафен. Он загнулся лет тридцать назад, если не больше.
— Уж не собираешься ли ты держать это в доме!
На этот раз отец крикнул очень громко. Сын на минуту замялся.
— Я могу поставить его к себе в комнату. Это мой рабочий инвентарь.
— Рабочий инвентарь… — пробормотал отец.
Несколько секунд в голове у него звучали только эти слова. Рабочий инвентарь! Дальше ехать некуда! Он смотрел на скелет и мысленно видел квашню, лопату, свой садовый нож, тачку… Рабочий инвентарь, нечего сказать, хорош инвентарь!
— Послушай, Жюльен, — сказала мать, — отец прав. Таких вещей в доме не держат.
Сын, казалось, не понимал. Он переводил удивленный взгляд с одного на другого и чуть улыбался, от этой улыбки над бородой у него появилась очень светлая полоска.
— Ладно, будь по-вашему, пусть ночует на крыльце, — решил он. — Не помрет. Но бумагу я все-таки заберу, как бы не отсырела.
Он опустил скелет на пол и взял со стола нож, чтобы разрезать шнуры. Отец невольно подскочил на стуле.
— Нет, не ножом!
— Почему?
— Слушай, ведь противно. Возьми старые ножницы.