Плохая мать
Шрифт:
Сидеть на полу неудобно, спина затекает, но я терплю, опираюсь на пластиковую коробку с игрушками. Ваня смеётся, город из лего растёт, кучка разноцветных деталей на ковре уменьшается. Прошло уже два часа. Может быть, мой материнский долг выполнен?
Спустя десять минут мучительных сомнений я смотрю на Олега. Сегодня он в хорошем расположении духа. Не всё его внимание сосредоточено на сыне: время от времени муж заглядывает в телефон — последнее придаёт мне храбрости.
Внутренне обмирая, я говорю:
— Могу я… Могу я заняться своими делами?
—
Я не ребёнок, но от внутренней потребности получить разрешение избавиться трудно. Можно без спроса взять книгу или включить телевизор, или сделать что-то другое, столь же для меня непривычное, при этом не опасаться гневной тирады. Но есть вещи запрещённые. Те, что действуют на Олега как красная тряпка на быка. Я всегда вздрагиваю, когда сижу в телефоне, а муж входит в комнату. Это рефлекс: в трёх случаях из пяти по нервам бьют обидные комментарии. Фразочки из серии: «У тебя зависимость. Не веришь? Почитай в интернете». Или: «С кем ты общаешься? Лучше бы провела время с семьёй».
Стыдно признаться: в редких случаях когда Олег в приступе благодушия сам, по собственной инициативе предлагает «заняться чем-то своим», я растрогана и благодарна до слёз, практически вижу над его головой сверкающий нимб.
— Иди. Делаешь из меня какое-то чудовище, — Олег кривится и демонстративно, с подчёркнутым энтузиазмом помогает Ване достраивать замок.
А я всё ещё сомневаюсь: закончить главу на телефоне, прячась, словно воришка, по закуткам, или открыть ноутбук, сварить кофе и с комфортом расположиться на злополучной кухне — словом, притвориться настоящим писателем.
Выбор сложный, но в конце концов мне становится жалко зрения, и я тянусь к сумке.
Не проходит и двадцати минут, как дверь в кухню распахивается: Ваня выглядывает из-за угла с непонятной чёрной трубкой в зубах и начинает свистеть. Пронзительный звук мешает работать, вонзается в мозг. Сосредоточиться на чувствах героев не получается, ибо единственное чувство, которое я могу сейчас выразить письменно или устно, — чистая ярость.
— Ваня уйди, иначе вечером не включу мультик.
Угрожать можно до бесконечности: пока мои слова не подкрепит авторитетный отцовский рык, сын не сдвинется с места.
Я подхожу и выставляю Ваню за дверь. От вездесущего свиста матовое стекло, разумеется, не спасает.
— Олег! Скажи Ване, чтобы перестал. Это невыносимо!
За белой стеклянной панелью маячит маленькая фигурка. Звук действительно препротивный, и дело уже не в творчестве — виски пульсируют болью.
— Олег! Пожалуйста, сделай что-нибудь! Ты же знаешь: он слушает только тебя!
— Это ребёнок. Он не делает ничего плохого.
— Ваня, перестань, маме болит голова.
Ручка дёргается, я вижу, как поворачивается замок, открывается снаружи. Между дверью и косяком просовывается кончик чёрной трубки, издающей адский писк.
— Да Господи, дайте же вы мне хотя бы немного времени! Неужели я о многом прошу? Свистеть в доме — плохая примета!
— Ты не суеверная, — доносится из гостиной.
Ваня невозмутимо, с упоением дует в трубку.
— Да! Но моя голова сейчас треснет!
— Не преувеличивай.
Олег всё-таки поднимается с дивана и отгоняет сына от двери. При этом до меня доносится:
— Не лезь к маме. Видишь, какая она злая. Настоящий монстр.
И уже обращённое ко мне:
— Ты в последнее время ужасно раздражённая. Просто кошмар.
Я закрываю ноутбук и зажмуриваюсь. В глубине квартиры Ваня продолжает тихо свистеть.
Глава 3
Муж в гостиной феном чистит от пыли системный блок. Стараясь не шуметь, я открываю кухонный шкафчик и достаю из коробки конфету. Смотрю на неё со страхом и вожделением. Круглая, как резиновый мячик, что продаётся в автоматах за полрубля. В синей глянцевой плёнке. Моя любимая.
Я кошусь на дверь, готовая при малейшей опасности спрятать запретную вещь под полотенце на столешнице или, если успею, вернуть на место в шкафчик. Фен гудит, и этого, наверное, достаточно, чтобы заглушить хруст разворачиваемой обёртки, но на всякий случай я открываю кран на полную и пускаю воду.
Нежный шоколадный вкус разливается во рту. Первые секунды я не способна им насладиться, занятая тем, что прячу улику в мусорное ведро. Не просто кидаю абы как — яркий синий фантик слишком заметен — а заталкиваю как можно глубже, под картофельные очистки и высохшие сморщенные пакетики чая.
От всей этой суеты впечатление смазывается, но потом я блаженствую. Замираю. Опускаю веки. Вода хлещет из крана, и этот шум — шум, который должен скрыть моё «преступление», — играет со мной злую шутку: не позволяет услышать, как один звук стихает и сменяется другим.
То, что фен больше не гудит, я понимаю, когда дверь в кухню открывается и с отвёрткой в руках входит Олег. Я вздрагиваю, давлюсь и отворачиваюсь так поспешно, что сразу привлекаю к себе внимание.
— Можешь не прятаться, — раздражённо говорит муж. — Я вижу, что ты жуёшь.
— Неправда! — Голос звенит от возмущения, как если бы меня действительно обвинили несправедливо. Я заталкиваю остатки шоколада за щеку и стараюсь не сглатывать.
— Сколько уже можно есть? Скоро в дверь не пролезешь. Постоянно что-то точишь. У тебя зависимость от еды.
От еды, от телефона, а несколько лет назад, когда я до дыр зачитывала военные романы Ремарка, была — от бумажных книг. Не женщина, а средоточие зависимостей и пороков.
— А не много ли ты на себя берёшь? Не твоё дело, что и сколько я ем!
Олег морщится. Шоколад приторно оседает на задней стенке горла, и, подавившись, я кашляю над раковиной, из которой во все стороны летят брызги: кружка накренилась, и по гладкой керамической стенке захлестала вода.
— Ну если тебе нравится жиреть, — тянет Олег.