Плохая война
Шрифт:
– Дядя, раз мой жених из богатых, то и мне нельзя будет в таком платье перед ним показаться.
– Об этом не беспокойтесь, дорогая моя Урсула, – отвечал Волков. – Платья и все остальное, что нужно женщине, у вас будет, даже шуба у вас будет.
– И приданое у меня будет? – спрашивала девочка, которая была в восторге от подобных перспектив.
– Будет приданое, будет, – заверил Волков. – И будет оно такое, что никто не посмеет вас упрекнуть в пустом приданом. Вы получите пять тысяч десятин земли и двух крепостных мужиков помимо скота и помимо перин, скатертей и всего такого.
– Я очень рада, дядя, что вы нашли мне такого жениха, – спокойно говорила девочка, хотя мать ее
Тут и маленькая племянница подошла к кавалеру, по-свойски обняла его руку и спросила:
– Дядя, а мне вы тоже найдете жениха?
– Конечно, моя дорогая, – отвечал ей Волков, теперь он обнимал уже двух племянниц. – И тебе я тоже найду жениха.
– Только мне красивого, – попросила маленькая Катарина.
– Лучше богатого, – засмеялся дядя. – Такого, как у Урсулы.
– Нет, мне лучше красивого, – настаивала девочка.
– Хорошо, поищем тебе и красивого, и богатого.
Тем временем мать их продолжала плакать, только теперь она это делала тихо. А ротмистр Рене в одиночку опрокидывал уже второй стакан крепкого вина. Даже не предлагая выпить Волкову.
Глава 26
Помимо военных дел и будущей свадьбы у него были и другие заботы. Ту пристань, что просили купцы из Рюммикона, его архитектор уже достроил, и она уже могла принимать любые, даже самые большие, баржи из тех, что ходили тут, в верховьях реки. И теперь чуть не каждый день господин де Йонг приходил к Волкову и спрашивал:
– Соизволит ли господин кавалер достроить церковь?
Стены церкви были уже поставлены. Но до сих пор у Волкова не находилось денег, чтобы заняться крышей. Да и сейчас, даже после всех подношений, что он получил в городе, денег не сильно прибавилось. Но церковь была нужна, очень нужна. И это не со слов братьев Семиона и Ипполита, которые частенько напоминали ему об этом. Он и сам понимал, что людям без церкви никак нельзя.
– Сколько же вам требуется, чтобы покрыть крышу? – наконец, спросил кавалер у де Йонга, когда тот опять поутру пришел к нему.
– Я говорил вам уже, сто двадцать шесть талеров будет стоить вся работа вместе с материалами.
– Хорошо, но все, что нужно, вам будет поставлять мой племянник.
Кажется, эта весть не очень обрадовала господина архитектора, но он согласился:
– Значит, все, что нужно для строительства, будет мне поставлять господин Дейснер? Хорошо.
– Теперь он Фолькоф, я дал ему свое имя.
– Ах вот как. – Господин де Йонг помолчал. – Впрочем, Бруно очень умный юноша, он, разумеется, достоин вашего имени.
Деньги, будь они неладны, деньги, словно вода из дырявой кадки, вытекали из него. А поместье, поместье давало крохи, Волков уже прикидывал, сидя с Ёганом, сколько всего ему принесло его убогое поместье. И понял: все, что дало ему поместье, съели господа из его выезда и его дом с дворней. Доходы от проплывающего мимо леса, кирпич и черепица, что жгли солдаты, доходы, что давала его худая землица, которую он сдавал всем желающим ее пахать, – всего этого едва хватало ему на жизнь. Но кроме этого Волков строил форты, пристани, церкви. Позарез нужна была дорога, а еще он собирался выдавать замуж племянницу. Форт, крыша церкви и свадьба племянницы уже тянули на все те двадцать гульденов, что ему поднесли на бархатной подушке в день празднования. А новые мушкеты, а порох, ядра, а картечь с пулями, а ботинки, которые кавалер обещал солдатам, когда те бродили с ним по холодной глине, заманивая горцев к оврагу и холмам. Деньги, серебро – он испытывал в них постоянную нужду. Да, у него еще осталась часть того золота, что он вывез из Хоккенхайма, еще было то золото, что он взял
Кавалер, когда вышел от сестры, сел на коня и некоторое время смотрел на восток. И смотрел он не на свои амбары и свою пристань, он смотрел за реку – на берег Фринланда, на тот самый богатый край, о котором ему все время напоминал архиепископ Ланна. Да, там было что пограбить, купчишки там были жирные. Можно было их лодчонки на реке ловить, а можно и прогуляться по их стороне. С пятью сотнями своих людей он бы подрастряс их мошну. И архиепископ остался бы доволен. Но Волкову очень-очень не хотелось этого делать. Просто потому, что нельзя воевать со всеми сразу. Враждуя с горцами, проявляя своенравие с герцогом, втягиваясь в распри с местной земельной знатью, ему еще оставалось поссориться с богатым купечеством Фринланда. Нет, это оказалось бы самоубийством. Но деньги ему были очень нужны. Поэтому он звал к себе племянника. Волков хотел знать, как обстоит дело с торговлей углем и лесом. Пристань готова, можно было уже принимать баржи. Хоть дорога от амбаров до Эшбахта была и нехороша, а дорога от Эшбахта до города и того хуже, но еще стояла зима, и глина, скованная холодом, в состоянии была выдержать пару десятков телег прежде, чем превратиться в канавы с грязью. Нужно было начинать торговлю, не дожидаясь потепления.
Но пока Увалень искал Бруно, приехал гонец из города, привез письмо от бургомистра. Был как раз обед, за столом собрались Бригитт, Элеонора Августа, мать Амелия со своей вечной постной миной на лице и брат Ипполит. Волков в настроении вполне благодушном развернул бумагу, стал читать. Он хотел знать, когда ему надобно приступать к исполнению обязанностей первого капитана, а также когда ему пришлют для ознакомления брачный контракт.
Брат Ипполит, что сидел дальше всех от него, был единственным человеком за столом, который увидел перемену в лице кавалера. Женщины молча ели, а монах сразу почувствовал неладное, когда только еще губы рыцаря скривились и превратились в нитку. А когда нос рыцаря заострился и со стороны он стал похож на хищную птицу, молодой монах почувствовал приближение бури. Брат Ипполит не первый год знал кавалера, он уже видал не раз это выражение его лица. Но даже он не мог предвидеть то, что произошло дальше.
А Волков левой рукой скомкал письмо, словно горло врага сжимая бумагу, правой же вдруг смахнул все, что было перед ним, со стола. Дорогая посуда, его серебряный кубок, вилки с ножами, блюдо с кусками жареной курицы, дорогой бокал жены из синего стекла, кувшин с пивом – все это полетело на пол, на колени к его жене.
Элеонора Августа вскрикнула от испуга, и Бригитт тоже, и потом обе, как по команде, закрыли рты руками, а монахиня принялась креститься. А кавалер вскочил, сжал кулаки, упер их в стол и стал орать так, что лицо его стало багровым, а вены на шее вздулись:
– Ублюдки! Бюргерская погань! Чернильное рыцарство! Сволочь! Придорожная падаль! – Глаза его словно остекленели, и он продолжал сыпать и другими недобрыми словами и самыми отборными солдатскими ругательствами, которые при женщинах и звучать не должны. – В блудных девках чести больше, чем во всех в них! Городская сволота, рыночные шуты, балаганные артисты, содомиты!
Монахиня уже вытаскивала из-за стола перепуганную госпожу Эшбахт, перепачканную куриным жиром. Брат Ипполит судорожно искал в своей сумке склянки, думая, какой настой дать господину. Госпожа Ланге так и сидела в ужасе, прикрывая рот ладонями. А челядь на кухне, как и положено ей, вся сбежалась к двери и со страхом и любопытством так и глядела, что там происходит у господ в столовой.