Площадь Диамант
Шрифт:
В столовой мы сели за стол и старый сеньор сказал мне, что каждый день слушает радио и что скоро в городе снова будет порядок, потому что они уже близко. На другой день снимаю цепочку, ставлю ногу на ступеньку — она вся была в засохших лепестках, которые падали с жасмина, — и вижу: у мимозы меня поджидает сеньора. Лицо у нее в капельках пота. И первые ее слова:
— Вчера вечером чуть не убили моего мужа.
Я спрашиваю — кто? А сеньора — пошли в столовую, там прохладнее. Только мы сели в плетеные кресла, она давай рассказывать. Вчера, говорит, в восемь вечера — муж ее всегда приходит с работы в это время, — вдруг слышим из прихожей его голос: идите сюда, скорее, скорее! Я прибежала, смотрю, позади него милисьяно[36], и ружьем тычет ему прямо в спину.
Я — почему,
Я вся вспыхнула. А ну как этот милисьяно — мой Кимет, с него станется, но вспомнила, что хозяйка его видела, значит, узнала бы… А сперва обмерла от страха. В общем, сеньора сказала тому милисьяно, что они с мужем двадцать два года как женаты, и тот извинился и ушел. Мои хозяева все время радио слушали, сеньора сказала, что вечером зять никому не давал наушники, сам слушал, и лицо — хмурое, ни слова не проронил.
Через два дня после этой истории часа в три позвонили в дверь. Сеньора пошла открывать. Я, говорит, спустилась по лестнице, и у меня все внутри оборвалось: за стеклом, которое пупырышками, какие-то люди, тени, то ли палки, то ли что, а это ружья. Делать нечего, открыла, и вошли пятеро милисьяно, а с ними мужчина и женщина, владельцы доходного дома на улице Провенса. Хозяйка знала их потому, что они у ее зятя давно взяли деньги на этот дом под закладную, а проценты не платили, ну и дом, вроде бы перешел к нему, к зятю. А теперь эти двое, мужчина с женщиной, захотели вернуть право на дом. Словом, ввалились все в залу, где сундук со Святой Эулалией, и как только старый сеньор встал, один из солдат, тоненький, ладный, усадил его за стол, приставил дуло к самому затылку и говорит: пишите, что возвращаете дом законным владельцам. Вы, говорит, их попросту обокрали… Они не платили, потому что вы требовали двенадцать процентов, а такие высокие проценты брать незаконно.
Сеньора сказала, что муж как сел, так и не шелохнулся — еще бы, когда тебе дуло в затылок. И ни словечка, молчит и молчит, на измор берет этих с ружьями. А потом заговорил медленно, тихо, мол, эти сеньоры совершенно не правы, он закона не нарушал… Тут мужчина с женщиной всполошились — лучше не слушайте, он, как начнет плести, уговорит кого хочешь, чуть не самого Бога.
Тут милисьяно ткнул сеньора дулом и как крикнет: а ну, пишите! Сеньор — ни с места, окаменел. И остальные молчат. И когда уже дошли до предела, сеньор снова заговорил, ну и доказал, что правда на его стороне. Только его все равно отвели в комитет. Домой он вернулся после десяти. Сказал, что эти революционеры сказали, что он во всем прав. Но сперва чуть не по всему городу возили в машине, и сзади у них стояли бутыли с бензином, наверно, думали сжечь его заживо на каком-нибудь пустыре. Сеньора сказала, что он в комитете такой театр устроил, что эти вояки набросились на тех, двоих за то, что потеряли столько времени зазря. Я все это слушаю, а у самой пот по спине катится, точно там живая змея. На другой день опять новость. Сеньора встретила меня на ступеньках, где жасмин, он от жары весь сгорел — ни листика. Вчера вечером, говорит, такое было, думали все — конец…
У них, оказывается, обыск устроили. А все потому, что на их жильцов, которые снимали у зятя гараж в летнем доме, — они там шелковые косынки раскрашивали пульверизатором — донесли другие жильцы, которые этот дом снимали. Словом, искали, искали, ничего не нашли, кроме банок — склянок в ящиках и шкафах. Покрутились и ушли. Сеньора не сомневалась, что эти квартиранты мечтают домом завладеть, а хозяев — в гараж или того хуже — в тюрьму засадить. Вот оно как!
XXVII
Что с сеньорой Энрикетой творилось — не передать. Ходит, причитает — это уже слишком, у меня из-за них все прахом, а ну как мои деньги в банке пропадут! Она стала торговать пуговицами и мужскими подтяжками на улице Пелайо.
А
Вот, возьми — и протянул мне две золотые монеты. Это от мосена Жоана тебе и детям. Мосен Жоан сказал, что вам нужнее, а его Бог нигде не оставит, не даст помереть раньше срока. Я спрятала монеты. Кимет глянул на меня и говорит — держись своих хозяев, ты у них давно, они, если что, помогут. Все, сказал, образуется, а пока, хоть умри, мне надо быть там, где тяжелее всего. И еще сказал, что Грисельда вроде ушла к какому-то большому начальнику, про Матеу и думать забыла. Вот как оно бывает!
Уехал на Арагонский фронт, а я жила как могла. Задумаюсь, бывало, и перед глазами хозяйский колодец — вот-вот упаду. И вдруг ко всем бедам и заботам этот разговор с сеньором. Было это ровно в час, я, помню, домой собралась.
Мы, начал, вами вполне довольны, так что заходите в любое время. Но, представьте, у нас отняли почти все, некуда пускать квартирантов. Кроме того, нам стало известно, что ваш муж воюет в этой шайке, и мы, сами понимаете, с такими не можем иметь ничего общего. Надо радио слушать! Знали бы, что и как на самом деле, сразу бы опомнились. Поздно знаменами размахивать, пора бинты припасать. Затеяли все на свою голову, скоро с вами разделаются, погодите…
Сыплет словами, а сам все время свой кадык дергает, и ходит, ходит взад-вперед по столовой… Зря, говорит, голубушка, прикидываетесь, что вы — в стороне. Да и вообще, нам сейчас платить нечем, но я свое знаю — бедные без богатых пропадут, это яснее ясного. И попомните мое слово, кровь прольется и немалая, но ваше беззаконие скоро кончится, и все добро, все автомобили, в которых разъезжает кто ни попадя — плотники, слесаря, повара, словом, всякая шваль, — вернут хозяевам.
На этом смолк. И пошел подпорки ставить к чахлой мимозе, она почему-то вверх полезла, а потом набок завалилась. Перед самым моим уходом сеньора сказала, что предприятие, где ее муж проработал больше тридцати лет, перешло к служащим, а у мужа там столько акций. И тихо добавила: в любое время, если что — пожалуйста…
В обед, откуда ни возьмись, точно от соседей снизу, заявились Кимет с Синто, и Синто сразу давай рассказывать, что он теперь — командир, что у него пушка и что с этой пушкой они с места на место кочуют. Они с Киметом прямо с фронта приехали — со мной повидаться, продуктов подбросить. И почти тут же уехали. Кимет, прежде чем уйти, захотел детей поцеловать на прощанье, вошел в спальню на цыпочках, — они уже спали — разбудить боялся. В тот самый день, надо же, пришел Матеу, тоже в синем комбинезоне, с ружьем, и на лице такая печаль, не передать. Я сразу стала рассказывать, что Кимет с Синто приезжали, а он — вот бы мне повидаться с ними! И солнце в окно заглянет и скроется, и столовая, то вся золотисто-желтая, то белая. Матеу положил ружье прямо на стол, вздохнул тяжело и сказал: за что нам, мирным людям, такое испытание…
До того расстроенный, до того убитый, больше, чем Кимет и Синто. И чем я сама. Для меня, сказал, в жизни самое дорогое — работа и семья, Грисельда и дочка. И сказал, что пришел проститься перед уходом на фронт. Может, говорит, это Господь Бог решил, чтоб смерть меня забрала поскорее, потому что мне без Грисельды и без девочки жить незачем. Он не долго сидел и больше молчал. Помолчит, потом скажет что-нибудь и снова молчит. Дети проснулись, поздоровались с ним и сразу выскочили на галерею, где лежал солнечный кружочек, а солнце то пропадало, то нет. И вот пока это солнце то в тучках, то снова выглянет, он попросил подарить ему что-нибудь на память, потому что, говорит, кроме меня у него на свете никого теперь больше нет. Я думала, думала, но так и не надумала. И вдруг мне на глаза попался букетик самшитовых веточек, перевязанный красной лентой. Веточки-то высохли, но я отвязала шелковую ленту и отдала ему. Он раскрыл сумку и положил ее туда… А я, не знаю даже с чего, вдруг спросила про Марию, про которую никогда никого не смела спросить, да и случая не было. Кто она такая? И Матеу сказал: да не было у Кимета никакой Марии никогда!