Площадь отсчета
Шрифт:
— Сметем, как есть сметем, Ваше величество!
Врешь, не сметешь. Николай, неподвижно сидя в седле, вдруг понял, что для него все ясно — волнение улеглось и он рассуждал с какой–то пугающей его самого холодной четкостью. Кавалерия исчерпала свои возможности. Парламентеров они не принимают, значит, остается последняя надежда — испугаются пушек. И генералы примолкли, вели себя уже не так, как утром, когда смотрели на него испытующе, как бы ожидая, что он испугается и сдастся. Это они могли бы сдаваться — ему, Николаю Павловичу, сдаваться сейчас некому. Живым его не возьмут. При этом беспорядочное передвижение людей на площади говорило о том, что волнение уже сообщилось черни — не солдаты же бросаются поленьями. Чего они хотят? Если прав Дибич, и Трубецкой, которого он видел
Из артиллерийской лаборатории, куда еще час назад было послано за снарядами, вернулся верховой — они требовали специального разрешения. Николай молча нацарапал несколько слов, и гонец опять умчался в сторону Выборга. Артиллерия без ядер и кавалерия без подков, вооруженная тупыми саблями. Может быть, в этом тоже надо искать злой умысел, или у нас в России просто не бывает по–другому? Кавалергарды потеряли с десяток человек ранеными и убитыми — двое опрокинулись вместе с конями. Граф Орлов рапортовал об этом как–то особенно по–молодецки. Идиот! И тут за спиной со скрежетом развернулись сани.
— Снаряды прибыли, Ваше величество!
ВИЛЬГЕЛЬМ КАРЛОВИЧ КЮХЕЛЬБЕКЕР, 4 ЧАСА ПОПОЛУДНИ
Евгений Оболенский, отнекиваясь отсутствием боевого опыта, все же принял на себя руководство восстанием. Рылеев исчез, Трубецкой так и не пришел, руководили все по очереди, а так как на три тысячи солдат приходилось около 30 офицеров, командиров хватало. Солдаты сетовали на холод и безначалие, но пока слушались. Евгений понимал, что надо всем уговориться об общих действиях, но так не получалось: каждый из них не мог отлучиться со своего маленького участка фронта, опасаясь новой атаки конницы.
— Господа, через пять минут, ежели не будет атаки, военный совет под памятником, — кричал Евгений. Николай Бестужев подавленно молчал — он видел, что время безвозвратно упущено и уже ничего не сделаешь. Александр Бестужев предлагал дождаться темноты и атаковать, Иван Пущин считал, что надо подождать еще помощи.
— Солдаты говорят, что семеновские рядовые присылали к ним человека: сказывали, как стемнеет, начнут подходить, — говорил Иван.
Вильгельм смотрел на своего школьного друга с восторгом: как же славно он командует своими солдатами, сразу видно — настоящий боевой офицер. Он был в статском, но солдаты каким–то чудесным образом слышали в его голосе правильные нотки и беспрекословно выполняли его приказы. «Каре… к кавалерийской атаке… становись… Ружья на пле–чо!»
Вильгельм, чуть не танцевавший перед строем в высшей стадии возбуждения, радостно подхватил: «Ружья на плечо! Ружья на плечо!» Иван обернулся, взял его за шиворот и отшвырнул как котенка. Вильгельм не возмущался: он понимал, что не надо соваться под руку людям, занятым столь серьезным делом. Война! Он еще во время войны собирался бежать из Лицея на фронт! Ах, славно! Вдруг он понял, что в поведении его товарищей что–то изменилось — все замолчали и смотрели прямо перед собой. Очков у него не было, он видел какое–то смутное движение в стане врага, но не мог понять, что там происходит.
— Ультима рацио, — тихо сказал Иван. — Прощай, брат.
— Что это? — изнемогал Вильгельм, — ради бога, скажите, что это!
Он не видел, как тесные ряды преображенцев, стоявших против них через площадь, аккуратно расступились на две стороны и в образовавшемся пространстве появилось две, нет, выкатили еще одну — три пушки. Он не видел черные отверстия в дулах этих пушек, которые были направлены прямо на них со ста шагов. Он не видел кучки всадников за пушками, он не видел белого лица мелко крестившегося пальщика, он не видел, как царь, опустив
— Что у них там? — повторял Вильгельм.
— Надо броситься вперед, отбить у них орудия, господа, — кричал Оболенский, — захватим батарею!
Никто ему не ответил. Все как завороженные смотрели на пушки. Это продолжалось бесконечно — они стояли и смотрели, а потом над одной из них заколебался бледный огонек фитиля.
— Не сдадимся! — кричал Евгений, — они не будут стрелять по своим!
Колонна молчала.
— Ура, ребята!
Колонна молчала. И в этот момент с оглушительным грохотом, со свистом у них над головами рассыпалась картечь, брызнули куски камня с фасада Сената. Это был первый залп. Впереди над пушками расцвел султан оранжевого дыма. Люди, лепившиеся над площадью, между сенатских колонн, гроздьями посыпались вниз, гулко падая на камни.
— Бегите, братцы! — кричал Пущин. Над ними висел плотный, осязаемый крик, толпа завыла, бросаясь в стороны, потом настиг второй залп — уже прицельно по ним. Колонна, в сумерках черное сплошное тело, разбилась на отдельные вопящие обломки, люди бегали и сталкивались. Вильгельм метался в этом обезумевшем вихре, думая только о том, как удержаться на ногах, его толкали, теснили, его носило в разные стороны, он чувствовал под ногами мягкие кучи, он видел кровь, которая расплескалась веером по пьедесталу памятника, он скользил ногами по черным пятнам, растекающимся по заснеженной мостовой. Мимо него проплыло в толпе бледное лицо Миши Бестужева.
— За мной, ребята, — кричал Бестужев. Солдат вынесло за ним в сторону набережной. — На лед, на лед! — кричал Бестужев. Новая густая колонна пыталась сформироваться на белом льду. Вильгельм растолкал бегущих, полез, путаясь длинными ногами, через парапет. И еще один залп. Под ногами кто–то выл тонким голосом, катаясь по камням.
— На крепость! Мы пойдем на крепость! — перекрывая вой и крики, командовал Миша Бестужев.
Вильгельм уже перебрался через парапет, но остановился — на Неве происходило что–то странное, что вызвало новый взрыв отчаянных голосов, — это лед не выдержал тяжести скучившихся людей и провалился — через секунду образовалась огромная черная полынья, из которой во все стороны тянулись руки, блестящие головы торчали из воды. Вильгельм полез обратно на набережную, прогремел еще один залп, близко–близко, картечь брызгала во все стороны, вырывая фонтаны снега и грязи из мостовой, выхватывая темные мокрые куски из мечущихся, падающих людей. Его толкнуло, это конец, он упал, нет это не конец, он, скуля от ужаса, полз на четвереньках, уткнулся во что–то мягкое. Наступила тишина. Это была самая полная тишина, которую можно было представить, она окутала весь мир, и в этой тишине пар неспешно поднимался от развороченных тел. Вильгельм поднялся, шатаясь, перед ним никого не было — только все лежали, как кучи тряпья, друг на друге. Перед ним возник Саша Одоевский, который махал ему, звал, рот его как–то жалостно двигался. Вильгельм не понял, чего он хочет. Убежал Саша. Какой–то солдат в звенящей тишине корчился у самых его ног, тянулся рукой с растопыренными пальцами. Вильгельм наклонился к нему, почувствовал отвратительный запах крови, переступил несколько шагов ватными ногами и сложился пополам. Его рвало.
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ МИЛОРАДОВИЧ, 6 ЧАСОВ ВЕЧЕРА
Его принесли с площади в казармы конной гвардии, и он попросил, чтобы положили на солдатскую койку: ее принесли из барака в унтер–офицерскую квартиру. Башуцкий оставил генерала на людей, которые его несли, обещав им хорошо заплатить, а сам бросился за врачами во дворец. Когда через полчаса Башуцкий вернулся с врачами, генерал был один — лежал на койке в одной рубахе и в чулках, без сознания. Добрые люди сняли с него все — мундир с орденами, сапоги, золотые часы, содрали с мизинца перстень, дарованный нынче утром императрицей Марией Федоровной. Пожилые немцы–врачи первым делом обработали штыковую рану на ноге, но он очнулся и не давал себя переворачивать, чтобы осмотреть пулевую рану в спине.