Площадь отсчета
Шрифт:
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, ПОЛДЕНЬ
На углу Вознесенского бульвара он впервые услышал сухой нестройный треск выстрелов. Он скомандовал батальону «стой», свита, которая увеличилась к этому моменту до нескольких десятков человек, верхами скучилась вокруг него. Он нашел глазами адъютанта, подозвал к себе, нагнулся с седла.
— Послушай, Кавелин, — сказал он вполголоса, чтобы не слышали остальные, — езжай ко мне в Аничков дом, возьми карету без гербов, с закрытыми окнами, перевезешь детей в Зимний.
Кавелин был польщен. Верх доверия. Он вытянулся в струнку в седле.
— И вот что… береги Сашку особо, он более всех в опасности. Ты меня понял?
— Жизнью ручаюсь, Ваше величество!
Снова выстрелы. Это война. Кто сейчас может ручаться жизнью — или за жизнь? И при этом какие–то хорошо одетые люди все еще прогуливаются по бульвару, глазеют на солдат, на него, оглядываются на выстрелы. Все происходящее казалось ему
— Вперед!
Они только тронулись, когда подскакал князь Голицын, бледный и злой. По нему только что дали залп, сбили шляпу…
— Граф Милорадович ранен, сказывали, смертельно! — выпалил Голицын, и не ожидая ответа, пристроился в хвост свиты. За спиной Николая зашептались, но это мешало ему сосредоточиться.
— Разговоры! — они замерли, как солдаты в строю. Он послал Перовского за гвардейцами. Где их черт носит! У выезда на площадь толпился народ, который с любопытством смотрел на него, на свиту, на их мундиры и плюмажи.
— Стрелки на фланги!
Ему вдруг пришла в голову странная мысль: а ведь они могут сейчас и не выполнять мои приказы. Столица в мятеже. Генерал–губернатора убивают в центре города, на глазах у всех. Все можно. Он недавно объяснял Сашке, что, ежели никто не будет слушаться старших, жизнь прекратится, настанет хаос. Интересно, поверил он или нет? Они еще не видели мятежников, но уже громче были залпы и хорошо слышалось нестройное: «Ура, Константин!» Его окликнули: перед ним стоял драгунский офицер, внешность которого показалась Николаю более чем странной. Черные глаза навыкате, огромные черные усы, черная повязка на голове.
— Ваше величество! — звал он по–французски.
Николай сверху вниз молча смотрел в его глаза. Поручик был в одном стареньком драгунском мундире с малиновым воротником, застегнутом на все пуговицы, с саблей в левой руке. В нем было что–то непонятно–опасное, и это почувствовал генерал Бенкендорф, который пододвинулся ближе, их лошади стояли сейчас рядом, и генерал, наклонившись набок в седле, почти касался Николая плечом. Бенкендорф видел, что у поручика опасно оттопырен мундир на груди, и впился взглядом в его правую руку, которая, жестикулируя, моталась в воздухе.
— Ваше величество, я был с ними, но узнал, что они за Константина, бросил и явился к вам.
— Ваше имя?
— Нижегородского драгунского полка поручик Александр Якубович, — отчеканил он, — а рука его уже тянулась к царю, трогала поводья его коня. Николай, наклонившись, пожал эту холодную жесткую руку. В этот момент в нем что–то дрогнуло от отвращения.
— Московский полк в мятеже, к ним идут лейб–гренадеры, я нагнал их на Гороховой, Ваше величество… Я буду говорить с ними, — бормотал Якубович, задержав в своей руке руку царя.
— Вы ваш долг знаете, — сказал Николай, выдернув руку. Ему было неприятно до тошноты. Якубович поклонился и скорым шагом ушел в сторону площади.
— Убийца, — шепнул Бенкендорф.
— Знаю.
Показалась долгожданная конная гвардия. Гвардейцы шли на площадь хорошей строевой рысью, их вынесло между домом Лобанова и Исаакиевским забором, и в этом промежутке они начали строиться — не более чем в пятидесяти шагах от памятника Петру, где чернели войска мятежников. Народ начал разбегаться с площади, и пространство между Николаем и каре расчищалось на глазах. Он теперь их хорошо видел, человек, должно быть, с тысячу или полторы. Высокие кивера стояли плотно, над ними густо колыхались штыки. И они видели его. Высокий, широкоплечий, в шляпе с большим белым плюмажем, в мундире с ярко–красной грудью он был хорошей мишенью. Они с Бенкендорфом шагом выехали вперед, и их, теперь уже было понятно, что именно их, встретили беспорядочными выстрелами. Николай осматривался, прикидывая, как отрезать инсургентам дорогу с площади, приказал роте Преображенского полка занять Исаакиевский мост, чтобы прикрыть правый фланг гвардейцев. Он делал вид, что не торопится, прислушиваясь к свисту пуль. Этот свист, о котором столько лет мечталось, еще когда мальчиком хотел на войну, он слышал впервые в жизни. Здесь, на открытом пространстве, вдоль которого чернел дощатый забор исаакиевской стройки, томительно медленно тянулось время. И он, впадая в этот неспешный ритм, двигался медленно, почти ползком. На Адмиралтейской площади, где стояли, с каждой минутой увеличиваясь, его войска, дышалось значительно легче. Там его встретил Мишель, веселый, румяный от быстрой ходьбы, который привел свою часть Московского полка. Мишелю кто–то тут же уступил лошадь, и сейчас они были рядом.
— Государь! — громко рапортовал брат. (Браво, Мишель, давай, покажи субординацию.) — Государь! Солдаты Московского полка хотят доказать свою преданность Вашему величеству! — Николай кивнул и улыбнулся в сторону строя, старшие офицеры бросились к нему, обступили, восторженно тянулись целовать сапоги, стремена. — Докажем, докажем кровью! — слышались голоса.
Николай
СЕРГЕЙ АНАТОЛЬЕВИЧ ФИЛИМОНОВ, ПОЛДЕНЬ
Караулы с утра ушли во дворец, но остатняя часть Финляндского полка отказалась выйти из казарм, когда объявили строиться к присяге. Еще ночью приходили чужие господа офицеры и сказывали, что государь император Константин Павлович в Варшаве арестован, власть захвачена непонятно кем и поэтому велели никому более отнюдь не присягать, потому как ежели играть присягою, то что же тогда у русского солдата останется святого? И к тому же Константин Павлович службу сократить обещал и жалованья добавить вдвое. Это было дело серьезное, и Серега вместе с друзьями, молодыми солдатами, так и уговорились — не присягать, покуда сам государь Константин Павлович этого не велит. И действительно, все было ясно как день. Государю присягнули на всю его жизнь, а ежели он жив и народ его не видит — нечисто, значит, дело. Сперва уговорились из казармы не выходить, потом сказали, что все ребята на Петровской стоят, у монумента, и надо им подсобить, стало быть, и побежали молодые все на площадь, к Сенату. По пути Серега отбился от своих, потерял в толпе, когда остановился купить калач. Он был голоден, с утра в казарме завтрака не раздали. Остановился у лотошника, а обернулся — глядь — и никого наших! Он не знал, куда точно ему идти, взял калач и, жуя на ходу, пошел вслед за народом. По дороге его несколько раз остановили — он был в военной форме, и люди думали, что он все доподлинно знает. «Да вот идем, значит, выручать законного государя», — объяснял Серега. Он здесь и узнал, что государя и супругу его, полячку Конституцию, держат в оковах, а весь сыр–бор из–за нее, полячки, и произошел, потому как генералы не хотели царицу–католичку. «Значит, в чем же логика — немку можно, а польку нельзя», — упорствовал пожилой господин из образованных, в европейском платье и при пенсне. С ним спорили, но Серега уже устал от разговоров. Ему уже хотелось раз–навсегда разобраться, кто тут прав, а кто виноват, а главное, выяснить, что он, Серега, может сделать, чтобы все решилось, как надо. Власти как раз начали оцеплять площадь, но жандармов было еще мало, и Серега спокойно, ни с кем не ругаясь, вышел к самому памятнику. Под ним, выстроившись в правильное каре, стояли солдаты — в основном в парадной форме Московского гвардии полка — в мундирах, белых панталонах и крагах — без шинелей. Ненадолго выглянувшее зимнее солнышко ушло, и солдаты начинали мерзнуть. Они грелись прямо в строю, переминаясь с ноги на ногу, подпрыгивая и колотя рукой об руку, но совершенно спокойно, как будто в ожидании смотра или парада. У левого фаса каре ходил черноусый адъютант в мундире и шлеме, а внутри каре было множество людей в статском, кто в шинели, а кто и во фраке, но сразу видно — чистая публика. Господа обходительно беседовали как промеж собой, так и с солдатами. Сереге это понравилось, и он встал с московцами. Адъютант с улыбкой подошел к нему.
— Здорово, солдат, молодец, что пришел!
— Рад стараться, ваше благородие! — ответил Серега офицеру. Тот поморщился.
— Мы тут все равны, братец, без благородиев нынче, — он явно хотел говорить на одном языке с Серегой, и это было приятно. — Тебя как зовут?
— Сергеем, ваше… э-э, виноват.
— А меня Александр Александрович, — по–свойски представился адъютант.
В этот момент его окликнули: «Эй, Бестужев!» — и он отошел. Александр Александрович понравился Сереге простотой обращения; надо бы улучить минутку и хорошенько его расспросить, что случилось с законным государем, но, несмотря на то что господа держали себя просто, Сереге было неловко лишний раз тревожить офицера. Он был в шинели, только что поел и ничуть не мерз. Он решил подождать. Не прошло и получаса, как подошло еще человек двести–триста, Александр Александрович с шутками и прибаутками перестроил солдат, и Серега попал в самую середину каре. Здесь было теплее да и веселее, настроение у всех было самое прекрасное. Сказывали, вот–вот надо ожидать Константина Павловича, который самолично приедет благодарить за их отлично благородное поведение и верность присяге. Однако вместо него к памятнику мелкими шажками двигался митрополит с огромным золотым крестом, который он, подняв обеими руками, нес, положив к себе на голову. За ним шествовал один только поддиакон. Вот это было зрелище! Серафим был облачен к молебну в Зимнем дворце, в золотой тиаре, в зеленом и малиновом одеянии, расшитом золотом и драгоценностями, даже Серега, вхожий во дворцовую караулку, сроду не видывал такой красоты. Он уже настроился на торжественный лад и был готов креститься и бить поклоны, как вдруг вокруг него начали ругаться.