Площадь отсчета
Шрифт:
Все его мысли были поглощены султаном Махмудом. Николай Павлович был согласен с Нессельроде: Турция для нас важнее, чем Франция, и прямо сейчас, с первых же шагов своего правления, он должен был объяснить султану, каково отношение России к Молдавии и Валахии, под чьей защитой находятся сербские и греческие единоверцы, и каковы будут последствия возможного нарушения Бухарестского договора. Николай Павлович несколько ночей просидел над текстом ультимативной ноты и был доволен ею. Граница по Дунаю, Сухум наш! И это последнее наше слово: навеки! Туркам уступать невозможно. На самом деле он столько думал над поведением своего противника Махмуда, что, как казалось, многое в нем понял. Султан,
Снова и снова взор его обращался к портрету Петра Великого: пращур смотрел на него весело и уверенно. Он решился истребить в России Азию, но не истребил ее в себе. А мы? Мы продолжаем его дело. И точно — мы просвещены и развращены не хуже французов. А Азия — неистребима, и она в нас.
Так не лучше ли положить конец сей досадной двойственности?
Об этом он размышлял вслух на очередном обеде у матушки, которая в отличие от прочих женщин в семье живо интересовалась турецким вопросом.
— Вы сегодня особенно интересны, Николай! — похвалила Мария Федоровна, поправив на пышной груди бриллиантовую булавку, коей держалась салфетка, — но сомнения ваши необоснованны. Мы — Европа, и давно уже Европа.
Это прозвучало безапелляционно, как приговор. Николай Павлович обвел взглядом семейный стол. Ему стало смешно. Напротив сидела Великая княгиня Елена, невестка его, чистокровная немка, рядом императрица Александра, жена его — пруссачка, во главе стола матушка Мария Федоровна — немка. И они с Мишелем, неизвестно каким образом относящиеся к дому Романовых, учитывая разгульную натуру Великия Екатерины, — кто они? Разговор сейчас велся по–немецки, ради дам, наедине они с братом беседовали по–французски, и им ли пристало оспоривать принадлежность свою к Европе?
— Все, что у нас есть европейского, так недолговечно и тонко… вот как пенка на молоке, — продолжал Николай Павлович, указывая на серебряную сливочницу на чайном подносе, — сдул и нету. И это — уже пять поколений просвещения, и просвещения насильственного. Так что нашему другу султану предстоит путь долгий, болезненный и напрасный. Зачем уродовать естество?
— Так что им теперь, этим туркам, не развиваться, сидеть в гареме… с янычарами? — спросила Мария Федоровна. Первым, как всегда, понял всю прелесть двусмысленности Мишель, который откинулся в кресле и захохотал, вовсе не боясь сердитого взгляда матушки. Дамы, сдерживая улыбки, наклонились к чашкам.
— Полно, Мишель, маман оговорилась, — усовещивал брата Николай Павлович, ощутительно толкая его коленом под столом, — она имела в виду евнухов, верно, маман?
— Да уж… спроси любую султаншу, Ника, с кем она более желает остаться в гареме… молчу, молчу, — Мишель в последний раз фыркнул и утер глаза салфеткой, — простите, маман!
— Вы ребенок, Мишель, и всегда будете ребенком, — изрекла Мария Федоровна, беззлобно, но решительно положив конец веселью, — а нам надобно обсудить еще многие серьезные темы. Нынче не до ребячества!
Дамы поняли, что обед окончен, и встали, разбирая свои веера. Шарлотта повела Элен в детскую: у крошки Адини вышло уже четыре передних зубка, и она стала прелесть как хороша. Мишель и Николай галантно встали из–за стола, провожая жен. Камер–паж, ожидавший их ухода, подал
— Итак, — выпустив первое облачко густого белого дыма, начал Мишель, — наши последние изыскания в деле друзей четырнадцатого числа установили определенно: цареубийство ими не только обсуждалось, но и заведомо планировалось.
Николай Павлович остановился у камина, облокотившись о полку. Торжественный тон Мишеля раздражал его. Глава следственной комиссии как будто бы желал ему что–то доказать.
— Ты имеешь в виду планы полковника Пестеля, Мишель?
— Позвольте, — подбросилась Мария Федоровна, — это о плане покушения на нашего ангела Александра? Это правда, что негодяи сбирались его убить?
— Отнюдь, маман, — с тем же торжеством в голосе продолжал Мишель, — они сбирались убить нас всех!
— Негодяи… без Бога, чести и совести, — воскликнула Мария Федоровна, — я знала, я знала!
— Надеюсь, что ты не голословен, Мишель, — тихо сказал Николай Павлович, пощипывая усы.
— Разумеется, — с готовностию подхватил Мишель и потянулся к новенькому инкрустированному портфелю, который он принес с собой, — я захватил кое–какие протоколы… Позвольте… вот показания подполковника Поджио, который беседовал на эту тему с полковником Пестелем. Зачитываю: «Давайте, мне говорит, считать жертвы, и руку свою сжал, чтобы производить счет ужасный сей по пальцам, — это свидетельствует Поджио, — уточнил Мишель, продолжая чтение. — Видя Пестеля перед собой, я стал называть, а он считать; дойдя до женского пола, он остановил меня, говоря: знаете ли, что это дело ужасное; — Я не менее вас в том уверен, — отвечал я, — но тут уже я видел, что он хотел мне дать усмотреть, что я бесчеловечнее его; сей же час после сего опять та же рука стала предо мной и ужасное число было тринадцать! Наконец, остановившись, он, видя мое молчание, говорит так: этому и конца не будет, ибо также должно будет покуситься и на особ Фамилии, в иностранных краях находящихся. Да, я говорю, тогда точно уже конца ужаса сему не будет, ибо у всех Великих княгинь есть дети».
Мишель перестал читать и значительно посмотрел на собеседников. Мария Федоровна сидела, выпрямившись, в своем кресле, ее маленькие глазки сердито бегали.
— Насколько я понял, сие показывает Поджио против Пестеля, — сказал Николай Павлович, — а что возражает Пестель?
— Полковник Пестель заявил, что сия сцена описана с избыточной театральностью, — отвечал Мишель, заглянув в свои бумаги: «Жертв, — как он выразился, — точно считали, — но никакого счета по пальцам отнюдь не было».
— Ты обращал внимание, что англичане и немцы всегда разгибают пальцы от кулака, когда считают, — заметил Николай Павлович, — русские — загибают, начиная с открытой ладони. А Пестель у Поджио руку сжал.
— Он, стало быть, немец, — пробормотал Мишель, глядя на свой увесистый кулак, — я загибаю.
— Я тоже загибаю, — улыбнулся Николай.
— Да какое это имеет значение! — взвизгнула Мария Федоровна. — Их надобно казнить смертью, всех до единого! Какое неслыханное злодейство!
— Прежде чем казнить смертью, надобно исчислить и доказать вину каждого. Необычный жест Пестеля добавляет правдивости показаниям Поджио, поэтому я на нем остановился… Мишель, вели прислать мне вечером дело Пестеля, я хочу уточнить кое–какие детали.