Площадь павших борцов
Шрифт:
– Может быть, - не сразу сам себе признался Чуянов.
Возле элеватора долго и чадно горел состав с зерном. А по улицам, даже не плача, смиренные, какими бывают в горе только русские женщины, матери несли маленькие гробы - для своих же детей, которых у них не стало вчера или позавчера...
* * *
После войны, когда Василий Иванович Чуйков был заместителем министра обороны СССР, его очень побаивались на маневрах. Стоило генералу начать бравый доклад о наступлении, как Чуйков сразу отстранял его в сторону, говоря при этом:
– Не лезь! Тебя убили. Остался начальник штаба.
–
– А мост уже взорван, - вмешивался Чуйков.
– Тогда, используя броды, я начинаю форси...
– Стоп! В этой реке нет никаких бродов.
– Я запускаю авиацию поддержки...
– Твоя авиация разгромлена противником еще на аэродромах. Боеприпасы кончились. А эшелоны не подошли, разбитые на путях танками противника. Склады горючего объяты пламенем.
– Как же тогда воевать, Василий Иванович?
– А вот именно так мы и воевали в сорок втором...
Впрочем, намаявшись в штабах армии Чан Кайши, Василий Иванович и сам-то еще не умел воевать, а поначалу больше присматривался - что и как, чему верить, а на что можно и плюнуть. Одно крепко понял Чуйков, что война - это не всегда отчаянная атака с громогласным "ура" и не суворовский штык-молодец. А сама же война иногда преподносит такие коллизии, что ахнешь. Приноравливаясь к делам фронта, Василий Иванович - не в пример иным военачальникам - не гнушался говорить по душам с солдатами-ветеранами, которые протопали от Буга до излучины Дона, набирался ума-разума от этой серой и многоликой массы людей, которые на себе испытали все ужасы войны, а рассказы их были иногда таковы, что Илья Эренбург вряд ли поместил бы их в свои очерки. Однажды, встретив в окопах лейтенанта Петрова, вчерашнего солдата, носившего на гимнастерке Звезду Героя Советского Союза, генерал напрямик спросил его:
– Дружище! А что самое страшное ты видел в этой войне?
– На войне все страшно.
– Ну, а все-таки, что больше всего запомнилось?..
Он ожидал услышать геройский рассказ о прорыве из окружения или как последней гранатой подбили немецкий танк, крутившийся над траншеей, а вместо этого услышал совсем другое, звучавшее почти мистически - и страшно, и трагично:
– Пожалуй, вот зимой сорок первого здорово струхнул я. Было это под Калинином. Лежим в снегу. Жрать охота - во как! Вечереет. Ждем немца, чтобы отстреляться. Вдруг перед нами, на ровной снежной поляне, из леса выходят... призраки.
– Какие ж на фронте призраки?
– Обыкновенные. Головы у всех наголо обритые, как у маршала Тимошенко. Сами жуткие! Балахоны на них белые, на ветру развеваются. Идут на нас. И пляшут. Но пляшут не по-людски, а как-то заморски. Дергаются, кривляются, кричат. Руки у всех на животе, связанные рукавами. Издали мы их приняли за лыжный батальон в маскхалатах. Видим - не, что-то другое. И палок не видно в руках. А за призраками... немцы.
– Как же так?
– не поверил Чуйков.
– А вот так.
Оказывается, немцы гнали психов.
– Каких психов?
– Самых настоящих. Из какой-то больницы для сумасшедших. Ну, тут мы поднялись, дали немакам прикурить, а психам вернули свободу. Обогрели, сухарей дали и обратно всех - за решетку, как положено... Вот это и было самое страшное!
Многое открывалось
– А ну, трусы! Водку-то жрать да кашу лопать - все горазды, а сейчас что? Вперед, всем за мной - за Родину, за Сталина...
Запомнилось Чуйкову, что при отступлении пали под гусеницами танков четыре солдата, и корреспондент фронтовой газеты живописал их гибель как подвиг. Но бывалый боец, уже пожилой, внуков имевший, рвал ту газету на самокрутки.
– Хреновина все это!
– говорил он.
– Под гусеницами танков обычно погибают в двух случаях: или те кто бегут от страха, или те, кто решился стоять насмерть... Ну, а эти говнюки просто бежали. Немцу-то и в радость: догнал их и передавил, будто клопов каких. Я-то ведь сам видел, как они драпали...
...Василий Иванович Чуйков ступил на Сталинградскую землю 16 июля и сразу же проявил свой характер - самостоятельный, непокладистый, даже агрессивный. Получив от Тимошенко директиву на боевое развертывание 62-й армии, Чуйков догадался, что командование фронтом обстановки на фронте не знает. Это были дни, когда передовые отряды 62-й армии с трудом сдерживали противника. Чуйков доказывал дельно:
– Головные отряды моей армии выгружаются из вагонов, чтобы начать марш к фронту. А хвосты армии и тылы снабжения армии застряли еще в Туле... Вы требуете завтра же занять оборону по реке Цимла, до которой нам пешедралить двести километров. Вот и подумайте - когда мы там будем?
Его стали бояться. Говорили, что заняты. Говорили, что принять не могут. Нигде не добившись разумных решений, Чуйков в оперативном отделе отыскал полковника Рухле.
– Сейчас не время, чтобы спорить, - сказал Рухле.
– И война не ради соблюдения уставов. Ждать нельзя. По мере разгрузки эшелонов - войскам в бой. Тылы подтянутся позже...
– Для чего же писались тогда уставы?
– Для мирного времени, - отвечал Рухле.
– А сейчас пишутся другие. Военные... Но теперь писать их приходится кровью.
– Чернилами-то... дешевле!
– обозлился Чуйков.
Рухле взял директиву Тимошенко и тут же перенес сроки исполнения с 19 на 21 июля. "Я был поражен, - вспоминал Чуйков.
– Как это начальник оперативного отдела без ведома командующего может менять оперативные сроки? Кто же тогда командует фронтом?" Чуйков выехал в степи - нагонять войска. По дороге навестил 62-ю армию, где встретил дивизионного комиссара К. А Гурова, недоверчиво глядевшего на генерала в белых перчатках: