Плоский мир
Шрифт:
— Чепуха! — покачал головой Санька, — да и кроме того мы там были уже два раза.
Я понял: говорит он это не потому, что мы больше туда не пойдем, а просто хочет Наташку успокоить.
— Все же предлагаю начать оттуда и рассмотреть все более тщательно.
Ну, идем мы на торфянку, и вы не поверите, находим среди ее холмов, у дерева, перевернутый велосипед Антона. Руль в торфе завяз по самую фару, а переднее колесо в сук уперлось так, что покрышка трещит. Наташка начинает кричать, у нее истерика, я же со смеха давлюсь
— Слышь, заткнись! — Витька удивленно оглядывается на меня, а глаза у него такие красные, с поволокой на белках, как у человека, который увидел нечто совершенно противоположное тому, что ожидал, — что смешного?
— Да вы на динамку посмотрите!
Все смотрят
— Мои дорогие… как же я по вам соскучился!..
Оборачиваемся, а он из-за горки выходит, физиономия довольная, и рукой нам махает.
Ну, мы могли бы после такой шуточки сильно на него обозлится, да где уж там, — больно непринужденно он себя вел. Но все же Наташка недели две с ним не разговаривала, и когда утром проходила по проезду с ведрами к роднику, а он улыбался ей из окна, — отворачивалась и смотрела в другую сторону. Но потом Антон и ее умаслил, помирился. Да, не могли мы на него обижаться, что и говорить! В конце концов, весело все это было».
— Ну а что же с этим зеленым домом? — спросила Таня. Всем уже стала интересна история, которую я рассказывал, — и Калядин, бывший до этого в отрубе от реальности и, вероятнее всего, прокручивавший в голове анализ собственного искусства, показал свое лицо из-под соломенной крыши, — а его-то в такие моменты трудно было чем-то прошибить.
— Вот я как раз и собираюсь перейти к нему…
«В известном смысле эта история позволила мне понять многие закономерности искусства. От чего же еще отталкивается творчество, формируется отношение к нему? И даже если кто-нибудь из вас по окончании моего повествования поймет, что слышал что-либо аналогичное, я прошу не забывать о контексте и поводе, по которому она была рассказана, ибо в нем-то и заключается главная соль.
Хотя ею Антон любил пугать все дачное население, но сначала-то рассказал он ее непосредственно мне. Мы тогда сидели на нашем участке у кроличьих клеток и раскапывали червей для рыбалки. Здесь я замечу одну очень важную вещь: мой брат никогда ни мне, ни остальным не навязывал своих историй. Будь это иначе, они не возымели бы такого эффекта. Первый шаг к ней должен был сделать будущий слушатель. Ну а потом, что называется, держись.
Зеленого дома я боялся, и от одного единственного взгляда на него у меня разыгрывалось воображение, но не случись помимо этого еще кое-чего, гораздо более важного, Антон вряд ли бы стал придавать своему новому сочинению тот смысл, который в результате оно имело.
Прошлой весной мать купила мне нечто вроде занимательной игры: в небольшой коробке сложено было два десятка картонок с изображением известных путешественников, (первооткрывателей и их последователей), а на задней стороне — краткая справка из четырех-пяти предложений; и можно было разрезать картонки на карточки и развивать память: мать показывает мне лицо путешественника, а я говорю, кто это, после чего стараюсь воспроизвести то, что написано сзади. Но больше всего меня тогда интересовали годы жизни путешественников, (я вообще, не обладая ни склонностями, ни способностями к математике, увлекался всякими цифрами: к примеру, мне нравилось брать свою мозаику и поочередно выкладывать на ней цифры от одного до нескольких тысяч, как на счетчике), вот это я запоминал быстрее всего, а поскольку вместо года рождения Афанасия Никитина на карточке зияло слово «Неизвестно», он сделался для меня не столько даже загадкой, сколько человеком, которому чего-то недостает, которого чем-то обделили. (Между прочим, моя болезненная страсть к совершенству еще долго принимала такие причудливо-детские формы: например, пять лет спустя, когда читал «Любимца» Кира Булычева, мне не нравилась подруга главного героя за то, что у нее недоставало пальца на руке, а когда увидел ее изображение на рисунках в книге, сразу понял, «насколько мы с художником друг друга понимаем», ведь он изобразил ее пятипалой и на левой, и на правой руке). Разумеется, я постарался помочь «бедному путешественнику» и приложить все усилия к восстановлению его незадачливо потерянного года рождения. Как я собирался
— Я уже выучил.
— Ну хорошо, тогда давай я спрошу тебя.
— Нет, сначала помоги мне.
— Так я и знала, что ты ответишь «нет».
Меня обижало, когда она так говорила, — я был упрям, (до шестнадцати лет наибольшее упрямство я проявлял в том, что просто не хотел это признавать, а после напротив стал бравировать, говорил, «мне чужое мнение вообще неинтересно, кроме гогеновского»; при этом я до сих пор ни о чем так и не пожалел: упрямство помогло мне в результате стать художником), и часто поступал по-своему, но поскольку мама все-таки прибавила:
— Хорошо. Ты забыл, как вычитать? Ладно, помогу тебе, — я не успел покраснеть от негодования, потому что просиял.
Разумеется, после того, как я с таким успехом сумел определить год рождения Афанасия Никитина, я решил перепроверить своим методом, «правильно ли написали годы жизни остальных путешественников». Работа оказалась не такой простой, как я поначалу думал, ибо я, конечно, всегда получал совсем не тот возраст, который был указан на карточке. Я не знал, кто же все-таки ошибся; мне хотелось думать, что не я, и тогда принимался исправлять годы жизни на карточках, а если начинал сомневаться в своей правоте — подгонял получившиеся результаты под напечатанные. Словом, метался, как будущий художник. Мои сначала терпели, потом начали возмущаться. От бабушки и мамы наперебой слышалось их уже тогда избитая фраза: «Заставь дурака Богу молиться, так он и лоб расшибет». Я упрямился, один раз меня наказали, но когда я слезно поклялся, что больше так не буду, спустя пару дней продолжал делать то же самое.
Немудрено, что скоро я вышел далеко за пределы картонной коробки и мерил уже головы любым портретам, какие только мог отыскать, начиная с детских энциклопедий и заканчивая чем-нибудь, вроде справочника по музлитературе. Моя работа продолжилась и летом, на даче.
Однажды в июньский полдень я сидел за столом и пририсовывал невидимые круги голове Франца Шуберта; за этим Антон и застал меня.
— Что это ты делаешь?
Я подробно объяснил. Мой брат сказал:
— Я все понял, но ты уверен в правильности твоего способа?
От такого прямого вопроса у меня засосало под ложечкой.
— Да.
— А разве ты не подогнал свои результаты под те, что напечатаны?
— Нет, не подогнал!
— Ну хорошо, я верю, извини, если тебя обидел, — Антон улыбнулся мне той самой улыбкой, после которой я всегда проникался к нему безмерным доверием, — но разве ты не думал еще об одной вещи…
— Какой?
— Предположим после твоих замеров головы, у тебя всегда получаются ровно те результаты, что напечатаны в книге, я даже скажу больше: ровно те, которые были на самом деле. А вдруг и в этом случае твой способ совершенно неверный?
— Как это?
— А вот так. Ни в чем нельзя быть уверенным.
Я не помню в точности, как ответил ему, но смысл был такой: если способ дает правильные результаты, то кого интересует, правильный он на самом деле или нет.
Брат удивился.
— В самый ответственный момент может случиться сбой. Как, по-твоему, это все равно?
— Да, — ответил я, удивленный его удивлением, — ты же не знаешь, произойдет он на самом деле или нет.
— Ну что ж, ладно. Пойдем-ка гулять.