Плоть и кровь моя
Шрифт:
— Я всё-таки не понимаю… — мелодично тянет Тамара.
— Ась? — продолжая дурачиться, Игорь Васильевич наливает себе кофе в пол-литровую кружку, а из кружки в блюдце («Вы народ столичный, вы как хотите, а мы из Лопачей, мы оттеда»). — Чтой-то вы сказамши? Мы не понямши.
Подняв на жену смеющиеся глаза, он с привычным удовольствием отмечает, что и над этой его «собственностью» годы не властны: и кожа не увяла, и фигура будь-будь, да и сам молодец, что уговорил её ходить на теннис.
— Не понимаю, — курлычет Тамара, подставляя тарелку под новую порцию гренок, которыми аккуратно выстреливает финский гриль, — бегать по утрам прекрасно, но зачем же себя казнить? Десять километров…
— Двенадцать, матушка.
— Тем более.
— Казню, — говорит
— Весь вопрос, мамочка, в мотивации, — со значением и актёрским наигрышем в голосе вещает Ксюша. — У нашего папочки правильная мотивация. — Это она намекает на тему отцовской диссертации — «Проблемы мотивации в деятельности спортсмена». Ксюша училась в девятом классе, когда отец защитился, она тогда спросила, что же такое эта мотивация. Игорь Васильевич подмигнул в зеркало — он выбирал рубашку, собираясь на банкет: «Мотивация — это когда то, что не доставляет тебе никакого удовольствия, ты делаешь, чтобы получить удовольствие». — «Как?» — «А вот так: тебе неохота сейчас долбить физику? А если я пообещаю, что выучишь — и получишь коробку конфет?» — «Па-а, всё бы тебе хохмить над глупым ребёнком. Ребёнок же всерьёз интересуется, что такое правильная мотивация». — «Правильная, — он значительно поднял палец, — это когда интерес, который ты преследуешь в спорте… и, преодолевая трудности, получаешь в итоге удовлетворение… совпадает с интересами твоего коллектива. И твоего государства». — «И государства?» — Она распахнула глазищи. «Естественно. Если ты в сборной страны, твоя деятельность тоже имеет государственное значение». — «А-а, так то в сборной». — «А туда надо стремиться, матушка. Как говорится: „В ранце каждого солдата лежит маршальский жезл“. Как здесь у тебя — чемпионская рапира». — Он указал на фехтовальный чехол с клинками, маской и прочим необходимым. Оксана выступала тогда уже «по кандидатам», но больше фасонила, мастерилась, чем старалась заработать мастерские баллы, как говорили, лень впереди неё родилась.
Игорь Васильевич, правда, в конце концов заставил её честно заслужить эти баллы, что помогло, когда она подала документы на факультет журналистики.
В тот год ввели конкурс аттестатов, и ей едва натянули среднюю четвёрку. Собравшись с визитом к заведующему кафедрой физкультуры, Игорь Васильевич оправдывал свой шаг тем, что фехтовальщиками университет не блещет, и готовенький мастер спорта должен там весьма и весьма прийтись ко двору. Он не был знаком с заведующим кафедрой, но полагал — и справедливо, — что имя его тому известно. Игорь Васильевич заранее скроил пристыжённую мину человека, иронизирующего над собой: мол, в таких вопросах мы, мужчины, с нашими достоинством, весом в обществе, всегда под каблуком у жён: единственное чадо, слёзы в три ручья… Заведующий его понял, обещал содействовать, только спросил — сам старый спортсмен, — не замандражит ли дочка во время экзаменов. «Моя-то? Ну нет, моя не замандражит».
На всякий случай, чтобы устранить малейшую нервозность, минимальнейший «мандраж», он провожал Оксану на каждый экзамен сам. Ради этого отказался от заманчивой командировки за океан, рекомендовал заместителя вместо себя. Провожал дочку на экзамены по любимому Калининскому проспекту, напоминавшему и деловые авеню, и вместе с тем, как ни странно, базар в большом селе Настасьино, на главной усадьбе колхоза. На том базаре паренёк из Верхних Лопачей бывал так же потерян и затолкан, как здесь, на Калининском вон тот растаращенный провинциал. Столичные жители энергично двигаются по прямой, провинциала же кидает зигзагами туда-сюда, и он ушибается то об каменное плечо, то об каменный локоть. Но не горюй, бродяга: если ты здесь зацепишься, твои дети, коренные, хоть и в первом поколении, москвичи, будут так же уверенно попирать эти плиты, отражаться в этих витринах, как сейчас Оксана Маковкина.
Даже отца поражала она своей непоколебимостью. Игорь Васильевич регулярно получал с кафедры физкультуры информацию о том, какой на данный момент проходной балл. По истории, последнему предмету, ей была нужна только пятёрка. Историю сдавали в субботу. Тамара сомнамбулой бродила по квартире, заламывала пальцы. Он накапал ей валокордина, задумался и машинально выпил сам. Нет, так нельзя. «Мамочка, а что, если я выйду прогуляюсь и заодно и встречу нашу красотку?»
Больше часа бродил вдоль высокой фигурной ограды. Бронзовый Ломоносов был эпически спокоен, зато у его подножия галдели обмирающие родители. Суматошно и жалко бросались они каждый раз к отворяющимся дубовым дверям навстречу отпрыскам. Игорь Васильевич изо всех сил старался не уподобиться таким родителям-неврастеникам, только шагал и шагал, вдавливал в асфальт каблуки так, что вмятины отзывались, кажется, в глубине земной коры, в земной мантии, должно быть.
Дочь он увидел в окружении смеющихся, кричащих, бестолковых от счастья парней и девчонок — тех, верно, кому повезло, и она была среди них самая видная, самая броская и самая спокойная. Издалека кивнула ему, что порядок. Он пожал плечами, показывая, что ничуть в этом и не сомневался. Позвонили домой из автомата, и Игорь Васильевич повёл Оксану в ресторан «Арагви». Хоть и опасался сглазить успех, но всё-таки заказал столик у знакомого метрдотеля, коллекционера зажигалок (прости-прощай, газовый «Ронсон»!).
…Окончив завтрак, Игорь Васильевич поцеловал жену и дочь, спустился, прыгая через две ступеньки, вывел из гаража машину и отправился на работу. Он не говорил ни «на службу», как коллеги предпенсионного возраста, ни «в контору», как выражались ровесники, снисходя к своим якобы чиновничьим обязанностям, ни «в офис», подобно щёголям-юнцам, едва нюхавшим мастичный запах чужестранных офисов и отелей. Он говорил — «на работу». Он уважал и любил свою работу, считал её нужной обществу и считался перспективным работником на месте.
Подрулил точно вовремя. Одновременно с ним подрулили и вошли в подъезд, на ходу здороваясь, обмениваясь добрыми бесхитростными шутками, ещё полторы сотни главным образом мужчин в таких же, как на нём, тёмных пиджаках с гербовыми пуговицами, светлых наутюженых брюках, и пренепременных одноцветных галстуках с эмблемами различных международных спортивных организаций.
Через четверть часа, как и было договорено, — Игорь Васильевич любил точность сам, ценил её в других, и подчинённые это знали и не опаздывали, — он принял у себя в кабинете молодого тренера Меньшутина из города Н.
Меньшутин приехал, чтобы пожаловаться на руководителя спортивной школы, знаменитого фехтовального маэстро Лопатенко. Старик-де его прижимает — ревнует, что ученики просят уроков у Меньшутина. Старик-де сквалыга, жох — лучшие клинки раздаёт своей группе, и импортные рукояти — «пистолеты», что недавно получила школа, тоже все захапал.
— В общем, как хотите, Игорь Васильевич, но я так больше не могу — разрешите мне либо создать в Н. свою школу, либо в другой город переехать.
Меньшутин держался уверенно, не заискивал, но и не нагличал. Знал, чего хочет, добивался не благ — права пахать. Правда, на его месте Игорь Васильевич не стал бы так орать, так ребром ладони по столу стучать, да и явился бы сюда всё-таки не в пуловере и водолазке. Стиль делового общения обуславливает и стиль одежды, это не мелочь, это знак уважения, что, кстати, старик Лопатенко как раз хорошо понимал…
— Выходит, просишь развода, — задумчиво проговорил Игорь Васильевич. — А ведь не загс. И не нарсуд. Собрался переезжать — переезжай. Широка страна моя родная. Опять же — молодым везде у нас дорога. Но лично я бы на твоём месте повременил, однако своего мнения навязывать не хочу.
Не посчитаться с тем, что он скромно поименовал «мнением», означало здорово испортить себе тренерскую жизнь, Меньшутин это знал.
— Только ведь из песни слова не выкинешь, — продолжал Игорь Васильевич. — А в той же песне поётся, что старикам везде у нас почёт. Как же решаешься так выражаться: «сквалыга», «жох», «запахал»? Ты ведь сам воспитатель молодёжи. А уроки тебе, я знаю, когда-то Алексей Сидорович давал — разве он тебя этому учил?