Плотина
Шрифт:
Чем дальше вниз по течению, тем привольнее становились берега; они здесь все равно как игру затеяли-то один повыше, то другой. А еще дальше началась уже совсем ровная, низинная земля, плодородная котловинка, в которой в стародавние времена, говорят, даже арбузы вызревали. И Река здесь тоже стала как бы другой, в других-то берегах. Все чаще попадались длинные острова, а где-то Река разветвлялась на многие протоки, и там уже невозможно было понять, где «главные» берега, где островные. Сам творец, пожалуй, не смог бы теперь разобраться, чего тут натворил, и сам бы запутался в протоках… Может, он здесь и блуждает в наши дни, наслаждаясь ленивой полурайской жизнью и оставив человечество без руководства, предоставив его самому себе и грехам своим тяжким. Заодно передоверив человечеству и творить вместо себя, и переделывать то, что неудачно сотворил сам, и портить удачные создания… Надя с Иваном разговорились не вдруг и первое время больше слушали других. Особенно — одного голосистого парня, который как сел впереди них, так и начал рассказывать своему соседу о себе. Он, видно, любил поболтать и здесь тоже не терял времени даром. Ехал он в город, на ежегодную осеннюю встречу выпускников тамошнего сельскохозяйственного техникума. Волновался: «Приедут ли гаврики? В прошлом году только шестеро собралось — сачкуют некоторые!» Вспоминал армию, где дружба — закон! Служил он в ГДР, в группе советских войск, помнил многие немецкие города, хранит с тех пор небольшую черно-белую репродукцию с «Сикстинской мадонны». «Ты ей в лицо смотри, — учил он соседа, показывая ему карточку, — все главное — в глазах у нее. Усекаешь?»
— А почему ты после армии дома не остался, сюда приехал? — спросил сосед.
— Да супруга так захотела. Давай, говорит, на стройку поедем. А мне что? Мне все равно. Моя специальность — механизация, так что на любой стройке дело найдется. Ну, собрались и поехали.
— Не жалеешь?
— А чего жалеть-то? Тут все бурлит, все кипит. Много увидишь и узнаешь. Тут кругозор!
Парень говорил почти без умолку, и, вдоволь его наслушавшись, Иван сказал Наде:
— Любопытный тип. Совсем молодой, а говорит — «супруга».
— Может быть, так и надо, — проговорила Надя, чуть улыбнувшись.
— Нет, «жена» все-таки лучше, проще, — не согласился Иван. И задал очень любимый всеми приезжими вопрос: — Часто у вас тут женятся?
— Каждую субботу и воскресенье в «Баргузине» свадьбы играют.
— А разводы как?
— Тоже бывают. Мы ни в чем не хотим уступать столицам… хотя, в общем-то, уступаем.
— Да, тут, пожалуй, семьей дорожат больше, чем в крупных городах.
— Кто как, — знающе отвечала Надя. — Все от людей зависит, а каждый человек — загадка.
— А семья — это уже уравнение со многими неизвестными.
— Обычно — с двумя, — с улыбкой поправила Надя ученого. И захотелось ей тут, к слову, поделиться с ним своей «загадкой», рассказать о своей судьбе-долюшке, но она не решилась. Все же не настолько хорошо они знакомы и близки, чтобы своим сокровенным — и больным! — делиться…
Катер в это время пристал к пустынному подмытому половодьями берегу, на котором всего только и было, что старый пень да ракитовый куст. Под днищем зашумел и затормозил движение песок. С носа катера спрыгнул на берег, попав на мелководье, молодой мужчина — рослый, красивый, русобородый — Илья Муромец с рюкзаком на плече. Помахав рукой капитану, он начал взбираться вверх по осыпи, по еле заметной тропинке, и стал за берегом укорачиваться: сперва ног его не стало видно, затем туловища. Он словно бы погружался в землю, удаляясь от катера. В степь погружался, к кому-то направляясь…
Следующая остановка — уже продолжительная, часовая, — была в большой деревне. Здесь экипаж «Звезды» обедал, а пассажирам предлагалось отдохнуть и погулять.
— Мы можем тоже перекусить, Иван Глебович, — показала Надя свою сумку с торчащим из нее стаканчиком термоса.
— Нет. Раз мы обеспечены, пойдем смотреть деревню.
Прямо от пристани вдаль, в степь, за которой опять рисовались горы, уходила просторная улица, и чуть ли не перед каждым домом на ней громоздились огромные кедровые кряжи и плахи. Некоторые дома были уже обложены, как защитным слоем, колотыми дровами и смотрели на дорогу маленькими добродушными амбразурами окон… По всей деревне шла заготовка топлива на долгую и строгую сибирскую зиму. В улице стоял запах ароматной кедровой древесины, свежих опилок, а сами дрова эти — свежие, чистые — выглядели как заготовки для какой-нибудь художественной работы. Чтобы изготовлять из них кующих деревянных медведей или старичков-лесовичков.
Надя бывала в этой деревне — наезжала вместе с другими женщинами в здешний магазин — и уверенно повела Ивана по улочкам и переулкам, а потом вывела обратно, на высокий берег, на бугор, с которого Река открывалась особенно далеко, широко, привольно. Здесь гуляли какие-то особые свежие ветры или, может быть, воздуха и в грудь ощутимо, вливался простор. Наступала легкая созерцательная отрешенность, все было чисто и ясно — и вокруг, и в душе, и впереди… Вот он, воздух открытых пространств!
— У-ди-вительно! — наслаждался Иван. — И как все меняется! У вас там, в глухой, труднодоступной глубинке, выстроился настоящий современный город с холодной и горячей водой, с электроплитами на кухне, с торговым центром, а здесь — добротная патриархальная деревня со своим укладом, с этими вкусными пахучими дровами и со своей жизнью за этими стенами. Удивительно! — повторил он.
— Это только для приезжих, — заметила Надя. — А когда здесь живешь, то другого и не представляешь.
— Наверно, — согласился Иван. — И все же… Город, в котором не встретишь ни одного толстого и ни одного старого человека, в котором все подъезды заставлены детскими колясками, город, который стоит в лесу и все-таки сохраняет одинокую березу на середине пешеходной дорожки… Мне даже захотелось пожить тут.
— Так за чем же дело стало? — подразнила Надя.
— Служба. Привычки. Дом.
Наде очень захотелось тут расспросить Ивана про его дом, потом подначить насчет странной службы, которая с природой связана, а проходит в Москве, но сказала она совсем другое:
— Можно и вот так почаще приезжать, как теперь приехали.
— Это уже решено. Мы выдвинем сюда наш пост, установим наблюдения за водохранилищем, за поведением Реки после накопления «моря». В европейской части мы многое поняли с запозданием, а тут все делается еще быстрее и в несравнимых масштабах, так что медлить никак нельзя. Надо набирать, как мы говорим, массив информации, чтобы надежнее действовать. Пора начинать паспортизацию малых рек и озер Сибири, без которых не живут и большие. Хорошо бы учредить здесь заповедник, пока человек еще не очень воздействовал на эту природу и пока она так хороша и разнообразна. Когда-то надо не только просить, но и заставлять человека быть человеком…
— Зверем-то он теперь уже не станет, — заметила тут Надя.
— Как знать, Наденька! Всякое с ним случается…
«Наденька…» Это неожиданное ласковое обращение не осталось незамеченным. Было даже удивительно, до чего Надя обрадовалась, придав этому бог знает какое значение. Она как-то еще раз ухитрилась услышать свое имя, произнесенное его голосом, и уже была уверена, что никто на свете, никто и никогда прежде не называл ее столь славно и мило. Хорошо бы и ей ответить как-то вот так же, да разве осмелишься!..
Дальше был старинный городок со старинным же музеем в краснокирпичном массивном здании, а потом обратный, уже более долгий путь против течения. Все сменялось теперь в обратном порядке: степь — предгорья — горы. Все сменялось и все сливалось — вчерашнее, сегодняшнее, и что-то вроде бы вызревало завтрашнее — неясное и загадочное, как звездная туманность.
В Сиреневый лог вернулись поздно, всего насмотревшись и вполне освоившись друг с другом. Каждый успел многое рассказать о себе, и Надя со странным чувством, похожим на радость, узнала, что Иван тоже не очень-то счастлив, что живет он отдельно от жены, и умной и красивой, но слишком властной и задиристой…