По дороге в Вержавск
Шрифт:
Андрей, по наущению деда, вот чем занимался: по весне запрягал Чайку, черно-белую кобылку, да отправлялся в Касплю и по всем окрестным деревням скупать скотину, кое-как перемогшую зиму. А травы доброй еще нет. А та скотинка на ладан дышит. Ему и уступали задешево, лишь бы избавиться. И он пригонял лядащих теляток, коровенок, бычков в Белодедово-Долядудье. Нанимал двух пастухов, а сын его Тимоха да Семенов сын Васька шли к ним в подпаски. И начиналась пастьба. Гоняли то лядащее стадо по дальним лужкам, по лесным закрайкам – всюду, где только можно было ущипнуть хоть клочок травки. Какая скотинка и околевала, но шкуру с нее сдирали да отдавали бабам, Устинья ими руководила, шкуру дубили в растворе, мяли, выделывали и потом шили жилетку или чего еще, рукавицы, даже шапку,
А в те времена этот Смоленск был как будто еще дальше.
И возвращался из неведомого Смоленска папка с полным возом всякого добра: рубах, портков, керосиновых ламп и керосина, хомутов, сапог, скобяного товара, соли. Зимой прямо в избе и устраивали лавку, продавали ситец да лампы окрестным жителям.
И всем хотелось в тот Смоленск пропутешествовать за всеми этими богатствами и впечатлениями.
Но папка никого не брал, даже подпасков Ваську с Тимохой, хотя они же все лето бегали за теми коровками, горланили, штаны в кустах драли, кровянились, от слепней тех, злыдней, отбивались, жарились на солнце, стыли вечерами, когда вдруг с севера задует, и дрыгадали утрами в травах таких росистых, что и никакой дождь не нужен, шаг, два – и уже мокр по самые уши. Это все и Сеня спознал позже, когда и сам подпаском ходил… Правда, тогда уже папка не гонял стадо в неведомый град за полями, за лесами и синей рекой Днепром на бойню.
И под белорусской Сморгонью, где восемьсот дней с гаком шли бои, газами немец папку и потравил. Его довезли до станции Рудня. И туда отправилась мама, почему не дед Дюрга Жар, неизвестно. Хотя чего ж неизвестного-то? Эка невидаль проехать по раскисшим осенним дорогам на телеге полсотни верст. Проехала с пустым гробом, забрала запеленатого мужа и вернулась под гогот гусиных стай, улетающих на юг.
Дед Дюрга горевал по сыну, любил он его более, чем младшего Семена, тоже воевавшего где-то с немцем. Все у него ладилось, правда, при таком-то советнике как дед Дюрга… Хоронили его на кладбище, что на взгорье над речкой Касплей. Дед Дюрга попа привез из Каспли, отца Ани, тогда еще просто отца, ну батюшку Романа, Анька ведь позже объявилась на свете этом. Тот читал молитвы, махал кадилом, а все слушали, понурясь, капая горячим воском со свечек на руки себе, на порты и платья. И все летящие гуси попу вроде как вторили или перечили, не сообразишь. Сеня как будто видел сам бледное лицо того мужика, что лежал в свежем гробу, но точно знал, что это не папка, всегда загорелый, скуластый, с подстриженными усами, блестящими карими глазами, родинкой на носу.
Что такого содеял папка немцу, и тот напустил на него отраву газовую?
И Софье тот немец таким представлялся: с рогами и железным хоботом, пускающим отраву. Поп потом на поминках толковал про зверя, изрыгающего духов нечистых, подобных жабам ядовитым, и говорил о битве у града Армагеддона. Хотя Андрея потравили в Сморгони… И казался тот немец рогатым и с железным хоботом, сидевшим верхом
Софья на похоронах уже и не плакала, все выплакала, покуда папку спеленатого из Рудни средь полей голых под грай вороний и гогот гусиный везла.
– Вот тебе и немец, – сказала со вздохом мама.
– Лилиенталь другой, и крылья у него полотняные, – упрямо возразил Сеня.
И мама замахнулась на него, сверкнула глазами.
– У-ух! Дурилка!
Сеня уклонился… И после этого разговора взял и пошел к дяде Семену и попросился к нему в семью. Дядя Семен, невысокий плотный, рукастый, с залысинами, светлым лбом, курносый, с русыми усами, и не подивился нисколько его просьбе. Закурил самодельную трубочку из березового капа и вскинул ясные глаза, сказал с дымом:
– А хорошо! Только с Фофочкой надо переговорить.
Фофочкой и звали его маму близкие. И Сеня побежал к матери, только пятки сверкали.
– Мам! Тебя дядь Семен зовет!
– Зачем? – спросила она.
– На переговоры!
– Ка-а-кие еще переговоры?
– Мам, ну не знаю…
– Знаешь. Говори. Про то самое?.. Да?
Сеня кивнул. И мама Фофочка, всегда покладистая, ласковая огрела сына крестьянской дланью. Сеня только зубы стиснул и втянул голову в плечи. Ну а мама Фофочка вдруг заплакала, побежали по ее загорелым щекам крупные слезы.
– Как же ты можешь… Сеня… это предательство, – всхлипывая, бормотала она.
Нахохленный Сеня угрюмо слушал.
– То немец этот… – шептала мама.
– Дядь Семен не немец, – буркнул Сеня.
– А поросль того солдата-душегуба, – сказала в сердцах мама.
Сеня вспыхнул, быстро глянул на нее. Значит, и она разбойную версию знает! Он тут же хотел расспросить, но опомнился. Сейчас не про то речь.
– Ма, ну так… на переговоры-то?
Она не отвечала.
И может быть, Фофочка так и не предприняла бы никаких шагов, но тут Сеня вот, что сказал:
– Даже поп Анькин вышел из рясы своей ради ученья.
Она взглянула недоверчиво на сына, смаргивая ресницами слезы.
– Что балакаешь-то? Трепло…
– Я балакаю?! – вскричал Сеня как ужаленный. – А ты не слыхала еще? Все, ушел, расстригой заделался! Аминь, как говорится. Баста.
– Отец Роман?
– Он самый!
– Да как же такое возможно… Он же такой тщательный, усердный, нравный… – бормотала мама, хлопая мокрыми ресницами.
– Вот с усердием об Аньке и решил. Она же докторшей быть мечтает. А какая докторша без хотя бы семилетки? И кто ее дальше в ученье возьмет, дочку попа? Все ей пути перекрыты. Всему прошлому, темному, дремучему пути позакрыты, ага. И это вразумляет людей, а только не деда и тебя! Наше будущее с Варькой тебя не трогает, ма!
Мама всматривалась пытливо в лицо сына.
– Но ты же… не балуешь, Сень? Правду поведал?
– Про расстригу? Вот ей-богу! И он уже ходил к директору, а в школе шкрабов не хватает, и, скорей всего, его сделают нашим учителем!
– Да ну?..
– А чего? Раньше-то попы и учили, все говорят.
– Так то раньше, сынок. В России. А теперь времена другие… советские.
– Россия и есть, но уже советская. А прежнее слезло, как лягушачья шкурка.
– Ой, не болтай…
– Ма, так что? Сходи к Семену-то на переговоры, а?
– Ай, подожди уж…
Вытерев слезы и успокоившись, она встала и ушла на двор, где возился с упряжью дед Дюрга. «У, кулачина, – помышлял Сеня. – И зовут-то как коряво: Дюрга Жар. Дюрга и есть. Все люди как люди, в колхоз перешли. Скоро и Семен с семейством в Касплю переедет. А мы тут будем, как волки. Сбегу к Семену. А то и вовсе куда-нибудь в Москву, к летному училищу поближе». В Смоленске, он уже выведал, такого учебного заведения нет. А в Москве живет этот родственник Ильи, студент, что учится на инженера, Игнат Задумов, раз он им с той птичьей книгой помогал, то, глядишь, и будущему летчику пособит как-нибудь.