По экрану памяти: Воспоминания о Второй Колымской экспедиции, 1930—1931 гг.
Шрифт:
О школьном стороже Иване Васильевиче Медвеженкове. следует рассказать особо. Мордвин по национальности, Медвежепков обладал не только своеобразно красивым лицом и крепким телосложением, но и достаточно высокими нравственными. устоями и. не довольствовался лишь хлебом насущным. Он самостоятельно выучился бегло читать и писать и вообще от природы был одаренным человеком. Много длинных зимних вечеров провели мы с ним, сидя перед раскрытой дверцей одной из топящихся печей школы, как перед костром. Всматриваясь в причудливо танцующее пламя, я затаив дыхание часами слушал увлекательные рассказы Ивана Васильевича о его поездках на Урал, Украину, в Среднюю Азию, на Кавказ и по Волге в поисках счастья и работы по душе. Немало легенд, старинных преданий, удивительных историй знал он также. И для меня эти встречи с Медвеженковым не прошли бесследно. Уже в девяти-двенадцатилетнем возрасте я мечтал о путешествиях в далекие неведомые края. Хотелось скорее вырасти, многому научиться, испытать на себе трудности, чтобы суметь преодолеть их, стать мужественным, выносливым, как герои Джека Лондона, моего любимого тогда писателя.
В юности олицетворением этого неведомого края, таящего много опасностей, неожиданностей, дающего простор дерзновенной мечте, стали для меня Крайний Север и Дальний Восток. И поэтому, когда мне в 1926 году предложили участвовать в Южно-Алданской экспедиции Геолкома, я временно оставил палеонтологию и начал заниматься поисками золота. Итак, к памятному дню апреля 1930 года у меня за плечами был трехлетний стаж золотоискателя. Два года из них — 1926 и 1927—я еще студентом Горного института работал в Южно-Алданской экспедиции. Колымская же экспедиция 1928–1929 годов, по сути, была моим первым боевым крещением после окончания института. И конечно, рекомендация Ю. А. Билибина возложить руководство Второй экспедицией на меня явилась крайней неожиданностью. До этого руководство геологической экспедицией, тем более столь отдаленной, еще ни разу в Геолкоме не поручалось таким молодым специалистам. Вероятно, в этом сказалось веление времени — делать ставку на молодежь.
Тем не менее принятие окончательного решения несколько затянулось. Раковский и Бертин начали терять терпение и веру в то, что экспедиция состоится в этом году. Мы уже по опыту Первой экспедиции хорошо знали, какой предстоит путь и сколько на него нужно времени. Ведь в тот период самолетов было очень мало, а о вертолетах мы и не слышали. На всей огромной территории Северо-Востока ни аэродромов, ни посадочных площадок с запасом горючего вообще не существовало. Нам предстояло ехать от Ленинграда до Владивостока 10–11 дней поездом, оттуда плыть 10 дней на грузовом пароходе (их в то время фрахтовали в Японии или Китае) до бухты Нагаева, далее несколько сот километров от побережья до района работ добираться караваном вьючных лошадей через тайгу, сплавляться по рекам на плотах или лодках, изготовленных своими руками. На все это должно уйти более трех месяцев. На геологопоисковую работу и съемку оставалось в первый год не более полутора месяцев. Если же опоздать к отходу из Владивостока весеннего парохода, то вообще придется зимовать в ожидании следующего летнего сезона, потеряв год. Вот такие грустные перспективы тревожили тогда всех нас.
Поэтому участники будущей экспедиции ходили сумрачные, обеспокоенные. Плохое настроение усугублялось и нашим бедственным материальным положением. Так получилось, что все зимние месяцы, проведенные в Ленинграде после возвращения с Колымы, мы фактически оставались без работы. Мы деятель* но участвовали в обработке привезенных материалов, в подготовке новой экспедиции, но наша добровольная помощь Юрию Александровичу Билибину никак не оплачивалась — это не было предусмотрено сметой.
И нам все это время приходилось существовать на собственные сбережения. Даже при очень скромной жизни этих средств хватило ненадолго. Вскоре мы вынуждены были продать некоторые из весьма немногочисленных тогда личных вещей и книг. Но вырученных денег хватило лишь на очень короткий срок.
Изменить же своему стремлению — снова отправиться в неведомые просторы Колымы и, не дождавшись организации экспедиции, перейти на какую-нибудь другую работу очень не хотелось. Да и Юрию Александровичу изменить не мыслилось. Мы продолжали помогать ему и ждать.
Положение становилось критическим. И тут мы вспомнили о рабочих нашей Первой экспедиции, оставшихся на Колыме на старательских работах, и решили обратиться к ним за помощью. На имя Степана Степановича Дуракова мы послали телеграмму, сообщив в ней, что организация Второй экспедиции непредвиденно затянулась и что мы сейчас все без работы, без денег, но не теряем надежды встретиться на Колыме, а пока просим помочь — выслать нам денег взаймы.
Обратились мы именно к Степану Степановичу, а не к кому-либо другому из бывших рабочих экспедиции не случайно. Он был из них наиболее авторитетным, у него было особенно развито чувство товарищества и взаимной выручки. К тому же мы твердо договорились с Дураковым: если состоится новая экспедиция на Колыму (а при отъезде мы были уверены в этом), то в ее состав обязательно зачислим его и поручим подобрать надежных рабочих.
Сергей. Раковский знал Дуракова несколько лет. Еще на Алдане он два сезона работал в артели старателей вместе со Степаном Степановичем. Там же на Алдане Дураков два года работал шурфовщиком на разведочном участке, возглавляемом Раковским, когда их артель «прогорела», не обнаружив и не намыв золота. Чтобы разделаться с долгами за взятые в кредит продукты, Раковский и Дураков поступили на работу в геологоразведочное бюро, руководителем которого был Билибин. Оба они оказались смекалистыми, добросовестными, словом, одними из лучших, и Билибин при отъезде на Колыму пригласил их принять участие в экспедиции. Там я и познакомился с ними. Так нас связала большая дружба на долгие годы.
Однако, чтобы выделить Степана Степановича из других рабочих, мне потребовалось некоторое время. Поначалу казалось, что он ничем особенным не отличается. Пожалуй, можно было лишь отметить его уравновешенность, какое-то стойкое спокойствие, скромность, а также опрятность в одежде. Но все это могло объясняться опытом жизни в походных условиях, когда подолгу приходится жить в одной палатке или бараке в тесном контакте с разными людьми, пользоваться общими предметами обихода, когда нельзя распускаться, быть неряшливым, чтобы не дать повода другим, чтобы вправе потребовать и от них той же аккуратности и чистоты.
Степан Степанович чаще держался в тени, как бы на втором плане. Как и многие бывалые таежники, он отличался неразговорчивостью, серьезностью, но рабочие всегда прислушивались к его советам и обращались к нему подчеркнуто уважительно. Он всегда был находчивым и не унывал даже при самых трудных обстоятельствах.
Лишь при более близком общении открывалась вдруг неброская красота его мужественного лица. Особенно преображалось его лицо и весь облик, когда он улыбался. От улыбки глаза его под густыми черными бровями лучились теплом и доброжелательностью.
Изумляла природная тактичность Степана Степановича, а порой его почти детская застенчивость. Обычная же мягкость его характера неожиданно сочеталась с уверенной твердостью и настойчивостью. Постепенно проявлялись его большая смекалка и умение делать многое необходимое в походных условиях. Все это привлекало, к нему внимание окружающих, вызывало симпатию и уважение. Степан Степанович Дураков становился очень нужным, надежным, просто незаменимым человеком.
Всех нас объединяло содружество, где царил закон: один за всех — все за одного. Такое содружество рождается в трудных условиях спартанской жизни, вдали от родных и близких, от тех мест, где родился и вырос. Это содружество крепнет там, где человек окружен опасностями, где он зависит не только от себя, но и от каждого, кто находится рядом с ним. Ибо в тайге, когда еще не было радиосвязи и самолетов, из беды мог выручить только очень надежный и верный друг. Вот почему, пройдя испытания в экспедиции, поначалу чужие люди нередко становились очень близкими, почти родными.
Легко представить нашу радость, когда мы получили ответную телеграмму от Степана Дуракова и еще нескольких товарищей, в которой они извещали, что деньги отправлены по почте, а сами они ждут нашего приезда.
Это была крепкая дружеская поддержка и большое доверие, которое нас взволновало и тронуло до глубины души. При бережном расходовании полученных денег вполне хватило бы каждому вплоть до отъезда, если бы решение вопроса об экспедиции все еще не задерживалось на неопределенный срок.