По городам и весям(Книга очерков)
Шрифт:
Под негодующие крики обескураженных пассажиров вышла, вернее, — вывалилась и я из вагона. Найти место или просто влезть в другой вагон нечего было и думать, — всюду набито до отказа.
Когда поезд отошел, замнач взял мои вещи и я поплелась за ним в телеграфную. Стучали аппараты, седоусый, почти седой телеграфист со странно-мальчишеским лицом, не прерывая работы, пощипывал сидевшую рядом с ним полную девушку… Та заливисто смеялась… За их спинами двое подростков, вероятно, ученики, оглядываясь по сторонам воровато, дулись в карты…
На меня никто не обратил ни малейшего внимания. Так просидела я полчаса, заскучала… Встала, чтоб идти в гостиницу.
— Погодите, — сказал замнач, — Тереньков расскажет вам свою историю… — Тереньков!.. — возгласил он начальственно.
— Есть!
Полуседой телеграфист моментально перестал работать и щипать соседку, которая недовольно оглянулась.
— Служил с шестого года-c.. — начал он скороговоркой, словно по команде. — Часто был от начальства взыскуем… Но и претерпевал.
В эпоху гражданской войны-с тоже претерпевал…
Но от товарища Троцкого счастье жизни своей получил…
— Как?! — удивилась я. — Вы что, с Троцким знакомы?
— Как же-с… Самолично Львом Давыдовичем был принят и из собственных ручек получил… шоколад…
— Шоколад?!
— Так точно-с… Шоколад. Две американских плитки по фунту весом, почти кило-с. На предмет питания организма и в знак признательности.
Я ничего не понимала. Замнач объяснил: когда поезд Троцкого стоял у них на станции и аппарат, как назло, был не в порядке, Тереньков все же сумел первым передать срочную телеграмму на фронт. Телеграмма сыграла громадную роль, говорили, что она спасла целую дивизию от разгрома. Троцкому сообщили фамилию телеграфиста и он захотел его видеть. Тереньков страшно растерялся, думая, что его требуют для какого-нибудь наказания…
На вопрос Троцкого, что бы тот хотел получить за свой телеграфный подвиг, Тереньков растерялся и пролепетал: «Шоколад»…
Троцкий долго хохотал и потом сам дал ему просимое и приказал перевести на высший оклад. Странная просьба возникла на любовной подкладке: время было голодное, трудное, люди ели овес и даже картошки не было, а возлюбленная Теренькова — тип полудеревенской Клеопатры — играла в своеобразный аристократизм и заявила Теренькову, что поцелует его, лишь если он достанет ей плитку шоколада…
Все попытки ее образумить и заменить шоколад дровами, керосином или даже сахарным песком — ни к чему не привели… Измученный любовью Тереньков видел во сне гигантские глыбы черного, как антрацит, шоколада, но наяву… наяву он был безоружен…
Получив от Троцкого цену любви, он срочно помчался к даме сердца и история закончилась, как и следовало ожидать, счастливым — не в пример прочим — советским браком….
Так Троцкий, разбивший и погубивший немало человеческих жизней, помимо своей воли, сочетал два любящих сердца….
— Четвертый год уже в браке-с, — сказал Тереньков, поглаживая полную шею соседки, оказавшейся его женой…
Следующий поезд должен был быть в семь утра. Я полюбовалась еще на счастливую парочку, раскланялась и пошла спать в гостиницу.
МИТИНГ В ВАГОНЕ
— Хорошо вашему брату-рабочему! Вы что — лодыри! Отработали восемь часов и баста. Домой к бабе на постель, на теплые пироги. Да и восемь-то часов, черти, не проработаете как следует: то покурит, то побалагурит, то соплю полчаса утирает. Да еще на обеденный перерыв почти час дают. А то и больше.
А наше дело хрессьянское: нет тебе ни отдыху, ни сроку, с четырех часов утра до поздней ночи, спины не разгибая. Да и бабу с собой на работе изведешь, больше моего ей мытариться. И — с детишками. И — с домашностью. Да со скотиной. Опосля, значит, всамделишной работы. А твоя баба, рабочая, — гладкая: только по хозяйству и крутится, за мужиком-то, как за стенкой. А ежели работает когда, то работа у ей легкая и жалованье, окромя того, супротив мужа получает.
Вот хорошо, запретили таперича вам мужу с женой работать, а то — грабите, обираете рабоче-хрессьянскую республику.
— Ты, дед, полегче! — сердито возразил молодой высокий голос. — Это вы рабочий класс в голодуху-то пограбили; мало вам самоваров, да перин, да спинжаков на картох да на муку сменяно?
Я сам-то, почитай, на деревню ходил; бывало, сорок изб обойдешь; в ногах зудит, в глазах — муть, а ваше кулачье еще издевается:
— «Ты одеял бы шелковых привез, да суконца бы хорошего. Или хоть бы роялю на телеге привез… А то на простое менять неохота… Хлебушко-то, он таперича в цене!» Н-дя, охота! ишь — сволота! Своего же брата-рабочего придавить готовы. — Поклонись, мол, за хлебушко пониже! — На нужде спекулировали!
Брали бы с буржуев, да с помещиков — тут вам никто говорить не станет. А то норовит ободрать своего же брата. А ты думаешь, работа-то она легкая?
Работа, брат, умственная. Она специалистов требует. Не то, что у тебя: ты так ковырнул, не так — все равно земля родит. А тут с понятием надо. Притом — поковырялся лето, зимой лежи на боку. А рабочий весь год напролет дует…
Рабочий промышленность подымает, вот что. А ты говоришь…
— Да уж ты подымешь! — возразил первый голос. — Вот у нас в киператив ситец привезли гнилой. Суконце — не сукно, а дерьмо, с позволения сказать. Сапоги — через неделю каши просят, цена-то им — семнадцать с полтиной. А в прежние времена я за четыре целковых хорошие бы укупил, с почтением…
А хлеб-то чегой-то стал дешевый! Выходит, ты теперь меня колупаешь, браток. Ежели и было что прежде у мужика припасено, теперь все в город пошло.
Ни от царя, ни от большаков нет мужику правды-милости… Эх-эх-эх… Ну, прощевай, не сердись, браток, — кажись, приехали…
Поезд действительно подошел к станции. Я наблюдала со второй полки, как один из споривших помогал другому взвалить на спину тяжелый мешок. Потом крестьянин сошел на полустанке, а поезд без звонков пошел дальше.