По городам и весям(Книга очерков)
Шрифт:
На столе — вынимаемые раз в год из горок рюмки (в будни, ежели хозяин и вздумает выпить, то пьет из чайного стакана. А рюмки — это для гостей только, чтобы было все «по-интеллихентному»). Выпивку хозяин поставил не простую «горькую», а коньяк. А так как не коньяком же гостей поить допьяна, то в соседней комнате на всякий случай заготовлен крепчайший, ядренейший самогон.
Соленые грузди, как большие чернильные кляксы, расплылись по бумажной белизне тарелки. Копченая колбаса нарезана бережно, как нечто очень драгоценное. И изобильно выпирает из зеленого стекла ярмарочных
Хозяин, не зная, чем занять гостей до выпивки, хотел было уже сейчас завести граммофон, да хозяйка не велела:
— Погоди, Сережа… Всякому овощу свое время. Сперва — закуска. А там за чаем и граммофон пустим.
— Надо пойти Танюшке помочь, — говорит золовка. И идет в кухню. Хозяйке это очень неприятно. Она суетится в кухне потная, в грязном переднике и вовсе не хочет, чтобы ее сегодня видели в таком виде. Каждый раз перед тем, как выбежать к гостям, хотя бы на минутку, она скидывает, путаясь в нем ногами, передник, и заново проводит пуховкой по запотевшему носу и лбу. Пуховка и пудра тут же под рукой, на кухонном столе, между очистками из-под селедки и еще не нарезанным свежезапеченным окороком. Тут же вертятся дети, девочка в кисейном платьице, с утра умытая и даже завитая, мальчики в суконных брюках и чистых рубашках… Они недаром тут юлят: мать только что отколупнула от окорока просоченное насквозь жиром, от жира чуть не прозрачное, ржаное место, на него-то дети и зарятся. Мать в отчаянии гонит их: разве можно давать в руки уже переодетым ребятишкам что-нибудь сальное.
— Убирайтесь, чертенята!.. Там тетя Саша пришла. Идите с ее детьми играйте… Только чтоб не вымазаться, смотрите у меня!..
В кухне пахнет пирогами. Хозяйка с трепетом заглядывает в печку и снова закрывает заслонку. И тотчас же принимается крошить лук крупными кольцами на селедку.
— Милости просим, не побрезговайге нашим угощением!..
Гости наперерыв спешат восхититься угощением:
— Ну и пироги у вас, Татьяна Михайловна! Замечательные!.. Вот у меня хоть бы раз такие пироги вышли… — говорит жена деверя.
— Да что вы?! Неужели уж такие хорошие впрямь? Это оттого, что я… — следует длиннейший рецепт.
У жены деверя вскипает самолюбие.
— Ну, уж это вы совсем напрасно!.. — спешит она противопоставить хозяйкиному рецепту свой рецепт. — Я вот никогда масло не растопляю раньше, чем в тесто класть, а тоже очень хорошо получается… Правда, Петя? — обращается она к мужу, совсем забыв, что только что сама говорила, что Татьянины пироги лучше, чем ее.
Муж в затруднении, он и жены боится и хозяйку дома не находит удобным обидеть.
— Да, и у нас дома пироги недурны. Моя женка стряпать умеет… Однако таких, как эти, еще ни разу, отродясь не едал…
— Ты, Петр, напрасно столько пьешь!.. В кои веки собрался вместе с женой в гости и тут напиться норовишь… Пьянствовать, это ты в кабаке, с приятелями можешь… А не на глазах у законной жены… — обиженно бормочет она и косится на хозяина, наливающего всего еще только вторую рюмку коньяка ее мужу… Она с своей стороны демонстративно не прикасается даже к первой.
Остальные все пьют. Мужчины и женщины. Кроме хозяйки. Ибо не надлежит хозяйке напиваться, принимая гостей.
— Петя, нам пора! — неожиданно во всеуслышание заявляет жена деверя, хотя просидели они в гостях ровным счетом много-много — час. — Пора и честь знать… Погостили и будет…
На всех лицах — недоумение. Муж краснеет и бледнеет. Зная свою жену, он предчувствует громкий скандал сейчас здесь и тихую потасовку дома… Откровенно говоря, ему больше всего хочется, не возбуждая ничьего внимания, уйти сейчас же вместе с женой. Но внимание уже обращено. Торжествующе-лицемерные лица женщин: — Мы-де не такие, как твоя женка… — и задушевнейшее сочувствие мужчин… Это соболезнование оскорбительнее всего. Петр грозно супит брови (выходит это почему-то жалко), задирает голову:
— Ты еще что мне за указ?!. Ты мне благодарна будь, что в гости я тебя к порядочным людям повел!.. Кабы не на людях, я бы тебе показал!… И покажу ужо…
Хозяин, желая придать разговору более добродушный характер, говорит немного нараспев:
— Полноте!.. Что это вы расстраиваетесь, Аграфена Степановна?.. Чать не в кабаке, не в чужих людях — у родного брата…
— Ну, ты как знаешь… В таком случае, я одна пойду…
Хозяйка пробует ее удерживать, а затем, стараясь быть особенно любезной и ласковой, провожает ее в переднюю…
— Премного вам благодарна за угощение… — бормочет гостья и в голосе ее клокочут яд и ярость…
Угощение идет своим чередом. Гости уже принялись за самогон. Два раза ссорились и два раза мирились хозяин с братом Петром. Женщины, за отсутствием чужих мужчин, заигрывают со свойственниками. Сестра хозяйки жмет под столом ногу Петра. Ее муж <сам> пристает к хозяйке… Она, единственная трезвая, отбивается…
Граммофон смеется, хихикает, <бормочет> голосами Бим-Бома, — «народных клоунов республики»…
Сильно захмелевший уже хозяин рассказывает ничего уже не смыслящему осоловелому брату:
— Кооператив весь разокрали… Прислали комиссию. Они взятку — комиссии. Комиссия разокрала, что можно было… Их судили. Оправдали почему-то…
…За одно хвалю большевиков и советскую власть признаю: советская «горькая», по прозванию — «Рыковка», в честь великого вождя трудового крестьянства и красного пролетариата, не хуже царской. Коньяк, наливки, — все довоенного уровня… Вот оно где, мирное строительство. А мы и не замечаем другой раз… <…>
ВНИЗ ПО АНГАРЕ. НОЧЕВКА В ПРИЕЗЖЕЙ
Из тумана появилось что-то неопределенное, может быть, стена, может быть, гора, не знаю… Да и не хотелось думать, по правде, что это. Все равно — ямщик довезет. Укуталась поглубже в тулуп, выше подняла мохнатый грязный воротник, так что запах и шерстинки овчины защекотали ноздри.
Ничего. Когда так холодно, это неважно. Зашивают же матери-туземки на недели маленьких детей в меховой мешок и так носят ребенка, как маленькое запечатанное чудовище, пока не развалятся сгнившие от нечистот меха. Холод… Великий царь-холод… Чего же мне стесняться запахом несвежей овчины?