По холодным следам
Шрифт:
Снова посмотрев на Шарлотту, она поняла: этой девочке здесь не место. Она никогда не подчинится здешней атмосфере. Она все разрушит. Уже разрушила, будто вывернула комнату наизнанку, как футболку. Эсфирь могла бы прочесть послание, просвечивающее сквозь тонкую ткань бытия, но буквы шли задом наперед и не имели смысла. Надо все исправить.
Прежде всего — избавиться от Шарлотты, и она уже знала, как это сделать. Да, она совершит грех, но ведь Джон Дэвид постоянно внушал ей, что она грешница.
Эсфирь крадучись поднялась по лестнице. Джон Дэвид неподвижно лежал на диване, и ее поразило, каким умиротворенным он выглядит. Со свежевыбритым лицом, спокойно лежащий, а не нависающий над ней, он больше походил
Он порезался.
Значит, в доме есть бритва.
Для начала стоило бы заглянуть в ванную, примыкающую к спальне Джона Дэвида, но она туда никогда не заходила. Двери обычно были закрыты, так что, шагнув в темный коридор, она оробела. До сих пор она видела только кухню и бункер. Хотя Джон Дэвид и разрешил ей пользоваться ванной, а не крошечным металлическим туалетом в бункере, куда приходилось постоянно подливать воду, она не ходила наверх. Сунувшись в комнату, расположенную в конце коридора, она впервые осознала, что это обычный дом, даже уютный. Кровати с постельным бельем и покрывалами. Лампы, бирюзовые ковры и обои: в одной комнате — в цветочек, в другой — золотистые. На тумбочке в одной из нежилых спален стояли бронзовый олень и коробка салфеток, накрытая кружевным чехлом с пыльной оборкой по низу. Нити паутины висели в неподвижном воздухе.
Спальня Джона Дэвида выглядела почти так же. Эсфирь представляла его спящим на каком-нибудь тюфяке, а тут была огромная кровать, над которой висел пейзаж: пустыня и горы; не похоже на Хьюстон, насколько она помнила.
В шкафчиках, висевших в ванной, до сих пор хранился разный хлам, явно оставшийся от дедушки: почти пустые бутылки с засохшими на дне микстурами, флакончики с ушными и глазными каплями, пластиковые коробочки с таблетками. Ничего полезного.
Повернувшись, чтобы выйти, Эсфирь заметила за дверью мусорное ведро. Там, под кучей салфеток и обрывков зубной нити, она разглядела зловещий отблеск.
Эсфирь вернулась к Шарлотте. Та уже очнулась. В глазах у девочки дрожали слезы, подведенные карандашом брови страдальчески изгибались посередине, ниже клейкой ленты на подбородке виднелась ямочка. Эсфирь приложила палец к губам:
— Ш-ш-ш.
Затем она отлепила полоску скотча со рта.
Девочки молча смотрели друг на друга. Глаза у Шарлотты стали такими огромными, что, казалось, на лице только они и есть, все остальное исчезло. На миг Эсфири померещилось, что она глядит в зеркало, в глаза себе самой. Минутный ступор уступил место лихорадочной деятельности: она достала из кармана комок использованных бумажных салфеток и начала осторожно разворачивать их, пока на ладонь не выпало лезвие, маленькое и зловещее. Грех.
Она показала Шарлотте лезвие и сказала:
— Не двигайся.
Скотч на запястьях сбился в толстые потные жгуты. Разрезая их бритвой, Эсфирь физически чувствовала сопротивление Шарлотты — Джону Дэвиду, дыре, в которой они оказались, даже ей. Запястья были напряжены. Эта девочка сражалась с Джоном Дэвидом. Она будет драться с кем угодно и никогда не сдастся.
А Джули, никчемная блудница, легла под него без борьбы. Забытые имена, всплывая в голове Эсфири, путали ее, сбивали с толку. С каждым рывком лезвия она становилась свободнее. Она? Но кто? Шарлотта? Эсфирь? Или другая девочка? Эсфирь продолжала пилить путы под протестующий скрип клейкой ленты, терпеливо двигая бритвой взад и вперед. Скотч норовил закрутиться вокруг крошечного лезвия, так что приходилось периодически останавливаться и отклеивать его с тихим чмокающим звуком. Спустя, кажется, целую вечность поддались последние слои. Шарлотта откатилась, с усилием разводя руки, пока они не высвободились. На белой коже, передавленной клейкой лентой, остались красные пятна. Руки Шарлотты, короткие и тонкие, оказались на удивление сильными, хотя Эсфирь представляла, как они болят после связывания за спиной.
Шарлотта была самой храброй и сильной девочкой, которую она видела в жизни. На глаза Эсфири навернулись слезы, и она стянула через голову ночную рубашку:
— Вот.
Шарлотта тут же взяла рубашку, хранящую тепло чужого тела, и надела ее, даже не взглянув на Эсфирь. Затем она схватила бритву и принялась резать ленту на ногах. Эсфирь стянула с кровати простыню, ловко обернула ее вокруг туловища и плеч, закрепив под мышками. Ей и раньше случалось заворачиваться в простыню.
— Не поможешь? Сними это, — попросила Шарлотта, и Эсфирь начала отлеплять искромсанные полосы скотча с ее ног, в то время как Шарлотта продолжала резать. — Ладно, я убираюсь отсюда к чертовой матери. И ты меня выведешь, или я порежу тебя вот этим. — Она подняла лезвие бритвы. — Поняла?
Эсфирь с улыбкой кивнула. Она знала, что Шарлотта не причинит ей вреда.
— Как тебя зовут? — спросила та.
— Эсфирь.
— Это твое настоящее имя?
Эсфирь задумалась, но Шарлотта уже снова принялась пилить ленту на коленях.
— Этот парень — извращенец, — пробормотала Шарлотта. — Ну же, скажи мне свое настоящее имя.
— Меня зовут Эсфирь.
— Да черта с два, — буркнула Шарлотта и с резким щелчком перерезала лезвием последнюю полоску скотча.
Когда она оторвала ленту от ног и встала, лезвие упало на пол. Шарлотта случайно задела его ногой, и оно легко, как лист, отлетело в сторону, подскочив на неровном участке бетонного пола.
— Ладно. Слушай, ты мне помогла. Ты смелая девчонка. Давай вместе выбираться отсюда. И все-таки, как тебя зовут?
Джули хотела было ответить, но Шарлотта уже не смотрела на нее. Открыв рот, она уставилась ей за спину.
15
В зале свиданий в окружной тюрьме Харриса царит адская какофония: здесь нет телефонных трубок, чтобы общаться через плексигласовые перегородки, а встроенные в них динамики едва работают, поэтому десятки посетителей, многие с детьми, вынуждены кричать через стекло. После первого визита Тома я попросила его больше не приходить и, ради всего святого, не пускать сюда Джули.
Зато я часто звоню Джейн. Раз в день, утром, я набираю номер ее мобильного телефона по безумно дорогому тарифу, и мы разговариваем, пока положенные мне пятнадцать минут не истекают и звонок автоматически не завершается. Голос у нее на удивление бодрый: она рассказывает о летних занятиях по гриму, жалуется, что никак не допишет последние рефераты, подумывает о вступлении в лигу кикбола. Мое преступление словно отворило шлюзы, и Джейн бурлит подробностями, которые я с таким трудом выуживала у нее прежде. Детали ее повседневной жизни, бунтарской только с виду, на уровне краски для волос, кажутся мне восхитительными. Когда ее постоянно сравнивали с той, кого уже нет и кто именно поэтому выглядит идеалом, Джейн не знала, как реагировать. Теперь, когда есть реальный человек, с которым можно себя сравнить, ей, похоже, больше не нужен эпатаж. Насколько я могу судить, она в ладу с собой. Иногда ее болтовня немного утомляет, но это расплата за годы пренебрежения младшей дочерью. Она не задает никаких вопросов обо мне, даже не произносит ни к чему не обязывающего «Как дела?», и я ценю это. О Джули она тоже не спрашивает, но Том говорит, что сестры регулярно переписываются.
(«Конечно, я с самого начала знала, что это она», — сказала Джейн, когда я наконец набралась смелости задать вопрос, надеясь убедить ее, что я не плохая мать, а просто глупая. Когда я напомнила, что она сама уличила Джули во вранье насчет мобильного телефона, Джейн ответила: «Ну и что? Я тоже постоянно вру, но это все равно я».) В глубине души я расстраивалась, что Джейн даже после случившегося не пожелала вернуться домой, но, поразмыслив, пришла к выводу, что она ждет, когда я попрошу ее об этом. И пока я не перестану бояться отказа, мы обречены оставаться в тупике.