По медвежьему следу

Локерман Аркадий Александрович

Тот вдруг сказал, ни к кому не обращаясь:

— Такой случай, память, можно сказать, на всю жизнь!

И Андрей, натягивая сапог, добавил:

— За один-то день много в науке он не потеряет…

Все смотрели на Зину, а она на сына, хмуря брови… И вдруг улыбнулась:

— Но смотри, если будет хоть одна тройка…

Договорить она не успела, Витька подпрыгнул, чмокнул ее в щеку, а затем деда в седую бороду и выскочил за дверь. Вернулся он поразительно быстро, в сапогах, беличьей ушанке, полушубочке, опоясанном патронташем, а на плече, дулом вниз, ружьецо.

— Игрушечное? —

спросил Борис.

Андрюша захохотал, а Витя надул губы, нахмурился.

— Он в каникулы этим ружьецом сколько белок взял! — пояснила Зина с уважением.

— Стреляет надежно, — подтвердил отец, надевая куртку.

— Это я по неопытности, не в насмешку, — оправдался Борис и тоже стал собираться.

Не только Витя и Галуня — все взрослые с интересом разглядывали его доспехи: на груди бинокль (ремешок вокруг шеи), ниже, на поясе куртки, в футлярах шагомер и компас, по бокам фотоаппарат и полевая сумка, за плечами рюкзак и в руке молоток на длинной рукоятке.

Как положено перед дорогой, все присели, помолчали. Дедушка перекрестился (двумя перстами, как заметил Борис) и сказал:

— В час добрый!

У крыльца их уже ждали повизгивая Чула и Чарли.

Было сумрачно, лишь за рекой, над кряжем Угрюмый, чуть розовели облака. Они прошли огородом к оврагу, перебрались через ручей по заледенелому бревну и по узкой тропке начали подъем на кряж Кедровый. Андрей шагал первым, и Борис еле за ним поспевал. Скользила под ногами прошлогодняя трава. Пришлось расстегнуть воротник и следить за дыханием. Три шага — вдох, один — выдох.

На первую гряду поднялись всего за полчаса. Борис так устал, что даже часам не поверил.

Отсюда хорошо было видно во все стороны. Внизу — серые крыши, стога сена и огороды Молокановки вдоль левого берега реки Шатровой. По ней одиноко плыла запоздалая льдина. За рекой, над кряжем Угрюмым, облака уже сверкали золотом и пурпуром. Хотелось постоять, подождать, когда произойдет великое чудо — появится солнце, но Андрей поторопил:

— Путь долгий, а оно еще полчаса карабкаться будет! — Он показал Борису: — Там вон, за седловиной, гора Белая, правее — Острая, а в-о-о-н там — Билимбей, его обогнем и — привет топтыгину!

Только в бинокль был отчетливо виден этот Билимбей — плешивая каменная голова, чуть приподнятая над тайгой.

Осмотревшись, Борис понял, что, как зайдут они в тайгу, затеряются эти ориентиры. Поэтому следовало сразу же начать съемку — привязать к карте свой путь, определяя направление компасом, а расстояние — шагомером. Но с этой нудной, трудной работой едва ли к вечеру доберешься до места. Поэтому Борис легко убедил себя в том, что охотники верно определили место на карте, а проверить их он сможет позднее, если медведь окажется по-настоящему «золотоносным».

Шли то по тропкам, то виляя между могучими кедрами и скалистыми выступами, обходя овраги, забирая все выше и выше. Усталость как-то незаметно прошла, Борис дышал легко. Пахло сосной, прелью, а в низинах тающим снегом. Поглядывая больше по сторонам, а не на геологическую карту, он невольно ожидал какой-нибудь встречи и у каждого скалистого выступа отбивал образцы в надежде увидеть что-нибудь интересное.

Уже взошло над Угрюмым солнце, и тайга повеселела, стала прозрачной. Ни одной живой души не попадалось, и только стук молотка нарушал тишину. И на всех скалах было обнажено одно и то же: мелкозернистые слюдистые сланцы. Поэтому к концу второго часа Борис охотно уступил молоток Вите. Тот вместе с собаками мелькал то здесь то там и отовсюду приносил камни. Глаза его сияли, и Борис о каждом говорил: «Это интересно!» — хотя попадались все те же унылые сланцы. Каждый раз Витя смотрел на шагомер и радостно объявлял, сколько осталось позади. Он успевал на ходу обеспечивать всех брусникой и кедровыми шишками, смолистыми, с удивительно вкусными, крупными орешками.

— Коль сохранились до весны такие самопады, значит, не опустели еще беличьи кладовые, — пояснил горожанину Андрей и на ходу добавил с какой-то грустью: — Прошлое лето было урожайное, а он откормиться не смог, отощал до времени…

— Старость — не радость! — заключил Андрюша.

И дальше молча шагали, след в след, вроде и не быстро, но к концу третьего часа, уже на Билимбеевском склоне, когда показал шагомер пятнадцать тысяч, Борис начал спотыкаться от усталости и запросил передышки.

Бессильно повалился он на мох, повыше поднял ноги, уперся ими в сосну и жадно съел горсть брусники. Стало легче.

У СНЕЖНОЙ МОГИЛЫ

С Билимбеевского перевала Андрей повел их напрямик, сквозь густой еловый подлесок, и через полтора километра спустились они в овраг, как раз там, где у одинокой сосны сугроб был аккуратно прикрыт еловыми ветками.

«Как по пеленгу шел! Никогда мне так не суметь!» — с уважением и даже завистью подумал Борис.

— Все в порядке, — определил Андрей, убедившись, что свежих следов на снегу нет.

Чула и Чарли уткнулись носами в сугроб, начали разгребать снег лапами, но, подчинившись команде Андрея, сразу же отошли.

Отбросили ветки, обнажили из-под снега край брезента и, ухватившись за него, сдернули в сторону сугроб.

Зарычали, свирепо скалясь, собаки.

Не было для Бориса неожиданности в том, что предстояло увидеть, и все же он вздрогнул. Показалось, что это человек в меховой шубе лежит лицом вниз, опираясь на руки и силясь подняться. Поза его была так динамична, что не выглядел он мертвым.

Сходство с человеком и то, что в смертный свой час медведь не сдавался, так растрогало Бориса, что он задумался и стоял, как на похоронах, позабыв о своих делах.

К реальности его вернул Андрей.

— Смотри, — сказал он, опустившись на колени, и, осторожно смахнув с медвежьей спины снег, начал перебирать, разглаживать клочковатую рыже-бурую шерсть.

Борис присел на корточки рядом. Витянька и Андрюша наклонились над ним, а Чарли протиснулся у него между ног.

Андрей, примяв шерсть, обнажил на загривке медведя участок с ладонь, весь будто усыпанный желтыми «блохами».