По направлению к Глори
Шрифт:
— Объясните мне, пожалуйста, что происходит, — сказал я, хватая его за руку.
Он пригвоздил меня к месту взглядом своих страшных глаз.
— Полегче, приятель.
— Но нельзя же говорить человеку, чтобы он приготовил пушку, не объяснив зачем.
— Мне кажется, — понятно — зачем.
Он оттолкнул меня к двери, подальше от остальных пассажиров. Сзади нас было окно, разделенное на четыре узких полоски. В каждой из них виднелся прямоугольник темно-синей ночи с одинокой звездочкой в правом верхнем углу. Казалось, это блок каких-то мистических почтовых марок. Полоски были настолько неестественно симметричны, что, глядя на них, я окончательно осознал, в какое место меня занесло.
— Это будет
Я совершенно не горел желанием принять на себя ответственность.
— Так почему же вы пропустили их в поезд, если знали, что это кончится плохо?
— Послушай, сынок: во-первых, ты все равно не сможешь этого понять, а во-вторых, у меня нет времени на объяснения. Последний раз, когда дела сложились так же плохо, как сейчас, я потерял девять пассажиров. Значит так, я оставляю этот вагон на тебя и меня интересует, будешь ты мне помогать или будешь просто смотреть на то, что происходит вокруг?
— А Трейси, — сказал я. — Трейси, женщина, которая со мной. Она… с ней… ничего плохого?..
— Иногда изменения не очень серьезны, и можно не обращать на них особенного внимания, но иногда бывает нужно их остановить. Поэтому я и хочу, чтобы ты взял на себя этот вагон. Думай о каждом человеке, когда ты будешь принимать такое решение.
Мой пистолет лежал в кобуре, холодный, как змея в черепе.
— Нет, — сказал я. — Нет, ей я все равно не смогу сделать ничего плохого. Да и вообще я не очень умею обращаться с оружием.
— Я буду занят, — сказал Коул. — Что бы ни случилось здесь, это твои проблемы.
Я внимательно смотрел в его обветренное лицо, странные глаза. Я не был уверен в том, что он сказал мне все. Он тоже посмотрел мне прямо в глаза. Шум и грохот идущего поезда казались ощутимым проявлением напряжения, стоящего между нами, и той страшной силы, которая неистово ускоряла течение нашей жизни. Я понял этого человека, я понял, что, хотя работа и выпячивала темные стороны его природы, он в сущности не был ни особенно злым, ни добрым, ни смелым, ни трусливым. Просто человек, который достиг трудного участка на своем пути, наполовину по собственной вине, наполовину по воле судьбы и теперь просто делал то необходимое, без чего не выжить. И когда я понял, что это такой же человек, как и я, не колдун вовсе, я поверил в него. И в себя. Мне никогда раньше не приходилось поднимать оружие на других людей, но сейчас я понял, что смогу это сделать.
— Что от меня потребуется? — спросил я.
— Появятся беженцы, — сказал он. — Всегда появляются. Они проникают в поезд на участке с крутым подъемом, примерно в двух часах езды отсюда. Если они войдут внутрь, не задавай никаких вопросов. Их надо сразу убивать. И не трать зря патронов. — Он посмотрел на мой патронташ. — Видишь этого типа с квадратной головой в углу вагона?
Он указал на блондина средних лет, в сером костюме, с задумчивым скандинавским лицом, и сказал, чтобы я не спускал с него глаз. И с Трейси. В вагоне было еще семь пассажиров: пожилая женщина в зеленом платье и шесть довольно неопрятных, просто одетых фермеров, оставшихся без земли и надеявшихся начать все сначала на новом месте.
— Может случиться что-нибудь совсем неожиданное, — сказал Коул. — Но ты увидишь, что это приближается. Некоторых Полоса меняет совершенно жутко, некоторых едва заметно. Другим, таким как я, эта старая шлюха Мэри и ты — во всяком случае в эту поездку — она просто дает возможность увидеть весь тот ужас, который происходит с остальными. Я даже и не знаю, к ним или к нам она более милостива. Мне довелось видеть такое, что я иногда думаю, лучше бы мне было родиться слепым.
Он расправил плечи и сунул дробовик под мышку:
— Удачи, приятель!
Я прошел по проходу вагона и подошел к Трейси. Ее вид меня сильно удручил, он впала в какое-то оцепенение. Однако то, что я увидел, выглянув в окно, заставило и меня замереть в ужасе при мысли о том, что меня ожидает в ближайшее время внутри вагона. Мы как раз проезжали станцию — сияющий остров в бесконечной ночи. Это было деревянное сооружение с островерхой крышей, освещаемое неестественно ярким белым светом, лившимся с верхушки шеста, что торчал над грузовой платформой. Позади платформы лежали ровные ряды человеческих фигур в сером, будто ряды мумий. Чуть позже поезд прогрохотал через заснеженный город, над круглыми каменными домами которого колыхались загадочные светящиеся надписи. Разобрать их мне не удалось. Потом тьму пронзили бесчисленные огоньки — мы проезжали мягкий участок дороги, стук колес ослабел и стал похож на шуршание тростника. Словно мы шли на паруснике при сильном ветре вдоль усыпанных драгоценными каменьями островов.
Я все больше и больше жалел, что рискнул направиться в Глори. Всю жизнь я принимал неверные или слишком поспешные решения и хотя считал, что мне просто не везет в жизни, сейчас осознал, что это были проявления слабости характера… или, точнее, несформировавшегося сильного характера, — доставало сил, но собрать их воедино не удавалось. В результате я вечно перескакивал с одного занятия на другое, на все жизненные трудности ощетинивался, как дикая кошка, и самое странное, что до сих пор я этого не понимал. Может быть, это было просветление, которое, как говорил Коул, приходит ко всем проезжающим через Полосу, а может быть, я просто уже достиг самого дна, исчерпал все свои возможности и все, что мне осталось, это глазеть вверх, обдумывая, как же это я мог так низко пасть.
Первое время я старался внимательно следить за шведом и за Трейси, но потом слегка расслабился, решив, что Коул, должно быть, преувеличил опасность, чтобы я был настороже. Именно в этот момент швед вскочил, обхватил голову руками и издал дикий, ужасающий крик, как будто полдюжины глоток тянули одну мучительно низкую ноту. Мне показалось, что у него какие-то неестественно длинные пальцы, и тут я понял, что эти пальцы продолжают расти, обхватывая голову, как прутья птичьей клетки. При этом его лицо удлинялось и становилось карикатурой на его унылую физиономию в начале пути. Зрачки засветились, как два фонаря, на концах пальцев появились страшные когти, а белая кожа стала темной и шершавой, как у гигантской ящерицы. От ужаса я просто окаменел. Я был так потрясен, что не мог шевельнуть даже пальцем.
Раздались крики ужаса, и пассажиры поползли через сиденья к центру вагона. Один из фермеров, толстый мордатый кретин в рабочем комбинезоне попытался поймать шведа, когда монстр проходил мимо его сиденья, но тот царапнул крючковатыми пальцами и вырвал кусок мяса из щеки фермера. Это вывело меня из оцепенения, я выхватил пистолет и выстрелил. Рукоятка будто вросла мне в ладонь, отдача тоже отозвалась живой мышечной реакцией. В тире со мной такого никогда не случалось. Пуля выбила фонтан крови из груди шведа и заставила его шарахнуться назад, однако он не упал, а снова двинулся вперед, издавая свои ужасающие крики. Следующим выстрелом я выбил ему глаз, а еще одним раскрошил челюсть. Он рухнул на колени с залитым кровью лицом. Я выпустил еще три пули ему в грудь и, уже полуоглохший от грома выстрелов, разрядил пистолет в живот и в голову. Только тогда он упал и больше не двигался. От последнего выстрела его рубашка загорелась, веселые язычки пламени прыгали по тому, что совсем недавно было человеческим телом. Страшная кожа обуглилась и почернела. Кровь, лившаяся из живота, была багровой и более темной, чем остальная. Она густела на глазах, застывая кусками лилового желе.