По слову Блистательного Дома
Шрифт:
— Не думай, что я неблагодарен. На, возьми, — протянул недлинный изогнутый клинок с внутренней заточкой. — Любой доспех берет.
Тот задумчиво покрутил подарок, не торопясь, сунул за пояс.
— Мои все там остались. Я о чем думаю. Не слишком ли хороших врагов послали нам Небесные Отцы? Я брал с собой лучших. Ни один не догнал.
— Ты устал. Иди, отдохни.
И долго смотрел в огонь.
— Эй, кто там?
В бликах костра проявилась рогатая тень.
— Позови этого старого кречета.
Ждать пришлось недолго. Сухопарый старик легко опустился на корточки. Вот же зверь старый. С оружием
— Говори.
— Хорошие кордоны кругом. Крепкие. Из этих, синих. Удальцов моих взяли. Удивились. Или недостаток в чем? Скажите — пришлем. А в долине звери дикие. Чужих не любят.
— Хорошо пробовал? — спросил больше для очистки совести.
Старик хмыкнул, кольнул взглядом.
— Только дочь твою пропускают. Когда сын лорда приезжает.
— Это ты хорошо углядел. У нее и спросим. Иди. Скажи, чтобы дочь мою позвали.
Опять уставился в огонь. Тоски уже не было. Злость грызла изнутри. На арфанов, сволочей, на лорда, что победил, а теперь в гостях держит. Хороший хозяин, не вырвемся.
На плечи легли узкие ладошки.
— Ты звал, отец? Я пришла.
Накрыл ладошки своими руками. И ушла злость, спряталась. Хорошая дочь у него. На мать свою похожа. Та тоже хорошая. Была. В схватке с берсами погибла. А с этой что будет? Захотелось плюнуть на все и прогнать девчонку к стройному сыну лорда. Хороший мужчина. Хороший воин.
Нельзя. Племя выше. Честь выше.
— Садись, говорить будем.
Обошла, на секунду прижавшись, и так нежна была мимолетная ласка, что защемило сердце, присела на корточки и, как отец, в огонь уставилась, улыбаясь, довольная. Губы пунцовые, припухшие. Выросла дочь. Мужа ищет.
— Он нравится мне, отец, — первая сломала молчание. — Он другой. Не такой, как наши. Как ты. Добрый. И сильный. В наших только сила живет, — тяжело вздохнула. Черты лица отвердели. — Через четыре дня лорд соседей ждет. Хочет тебя лордам представить. А Он, — так и сказала, с большой буквы, — желает отцу меня представить и меня у тебя просить. — Губы дрогнули, глаза повлажнели; казалось, заплачет, бросится на шею. Сдержалась. Воин. — Пойду я, отец, — тряхнула буйной шевелюрой, поднялась. Вдруг опять присела, положила руку на колено, на котором столько каталась в детстве. — Не думай, я все понимаю. Честь выше. — Губы опять дрогнули. Резко встала. Ушла.
Вот и решилось все.
Через четыре дня.
Четыре дня.
Четыре.
На инкрустированном самоцветами мраморном столе деятельно подпрыгивал мохнатый зверек, взмахами смешных маленьких ручек живописуя свой рассказ.
— Я испугался и в воздух завернулся, и меня никто-никто не видел, даже мой новый добрый братик. А он такой сердитый был, что про меня и забыл совсем. — Розовый пятачок грустно сморщился. — Я его боялся даже. Он весь-весь красным светился, обжигал. Я на коника сел. Коник добренький такой. Братику не сказал ничего. Долго-долго скакали. А потом догнали этих страшных с рогами. Они нас и не испугались вовсе. Подраться хотели. Только мой новый добренький братик с ними не дрался. Бегал от них, а дяденьки Хушшар в них стрелы бросали. А потом моему братику играться надоело, и он на рогатых напал и всех-всех
— Пушистик, а наших много пало? — спросил лорд.
— Ой, много.
— Ты вспомни.
— Больно мне, тут вот больно, — стукнул маленьким кулачком по груди. — То ведь дядьки Хушшар были. Они вместе с новым братиком рогатых били.
— А дядек Хушшар много ли с братиком осталось?
— Столько, — показал он опять три пальчика. — Двое добычу и девчонку увели. А один с братиком поскакал.
— Какую еще девчонку?
— Хорошую, — насупился вдруг Пушистик, — она меня почуяла и не испугалась. Даже воздух, в который я завернулся, погладила.
— Да откуда она взялась?
— Так с боя ее взяли. Ее мой братик с молодым Хушшар заженил. Вот какой хороший, — и зачем-то сердито блеснул глазенками.
— Хороший, хороший, — успокоил его Тивас. — А с братиком твоим кто еще поскакал?
— Друзяки его, — обрадовался Пушистик. — Большой, который поет всегда, и маленький, он тоже добрый, всегда орехи мне давал, если у братика не было. Еще Улеб с ними.
— Наши друзья живы, — гулко обрадовался Унго.
— А куда они поскакали?
— Рудокопа раненого до отнорка довезти. А потом сюда. Братик говорил, торопиться надо. Сердился очень, что те трое, что от рогатых ушли, сбежали. А про меня забыл совсем.
— Не забыл он, пушистый братик, расстроился.
— А я умный, подумал, домой бежать надо. Рассказать все. Умный ведь, правда?
— Умный, — накрыл его длиннопалой ладонью лорд. — Самый.
— Правда?
— Правда.
— А братик и не похвалил меня. Позабыл, — печально нахохлился.
— Он тебя похвалит, — вмешался вдруг молчавший доселе Эдгар. — Приедет и похвалит. На вот, лучше орешки поешь, — протянул свою лопатообразную ладонь, на которой горкой громоздились очищенные ядрышки.
— Ой, все мне? — Глаза малыша радостно вспыхнули.
— Тебе, тебе.
Пушистик прыжком переместился к богатству. Задрав головенку, глянул в глаза великана.
— Ты добрый. Я чую. А правда, похвалит?
— Конечно.
— Пойдем, я тебе вишенки вкусные покажу. Вкусненькие-вкусненькие.
Эдгар взглядом попросил разрешения у Унго.
— Конечно, друг мой, сопроводите нашего гостя. Да и мы, пожалуй, пойдем, магистр. Думается, вождям надо поговорить.
Тивас задумчиво смотрел вслед уходящим. Так странно. Долго, очень долго он здесь прожил и, не потеряв душевного тепла, все же привык видеть во всех лишь фигуры на огромном шахматном поле. А вот на тебе. Вроде и недавно знает он этих людей, а привязался. Привык? Нет. Полюбил.
— Что ты думаешь обо веем этом, Тивас? — прервал его раздумья голос лорда.
Пришлось помолчать, обдумывая ответ.
— Эти трое среди рогоглазых. Уже. Значит, скоро нападут.
— Добро.