По слову Блистательного Дома
Шрифт:
— А и вино у тебя доброе стоит, — обрадовался посетитель, ухватив кувшин, и повел расширенными ноздрями, — ай, доброе.
Не отрывая от Боньки взгляда и не пролив ни капли, наполнил два каменных бокала. Ловко уронил на место кувшин. Я испугался, что разобьет, но он, подправив крюком, поставил на место.
— Ну со свиданьицем, — поднял бокал и, подергивая кадыком, всосал его немалую емкость в себя. — Хорошо. Ну знамы будем, — протянул ороговевшую клешню, встряхнул мою кисть так, что пальцы влипли друг в друга. — Ну а Тивас-то где?
— Здесь я, Оки, здесь, не балабонь, —
— О, нашлась пропажа. Ну выпьем да и пошли.
— Постой ты. Поедим сперва.
— Да что ты, братча. Или решил, что у посланца тебя потчевать хуже будут, чем у Ацраила? Ни в жизнь, — балаболил веселый калека, разливая вино. — Ну пей, пей, — сунул бокал в руки Тивасу. И вдруг, как впервые, увидел меч в моей руке. — Ну что ты, Саин? Гундабанд свой прибери, девок попугаешь.
— Каких девок?
— Красивых. Красивые они страх как пугливы. Как углядят таку длину блестящу штуковину у тебя, враз забоятся. А забоятся, уже и не оторвешь их от себя. Девки у нас крепкие. Не всех поди Тивас уездил. И добро кругом. Чей бы жеребец ни был, а жеребята наши. Так ты убирай, убирай. А то хочешь — оставайся здесь. Я тебе еще девок подошлю. Воин ты, говорят, справный, порода от тебя добрая пойдет.
Я, посмеиваясь, убрал гундабанд в ножны, защелкнул на поясе.
Из покоев Тиваса, скромно потупив глазки, прошла одна, другая, третья, четвертая, пятая, шестая.
— Во, конь старый, — хлопнул по плечу Тиваса Оки, — неужто всех покрыл. — И пока тот открывать стал рот, уже успокоил: — Не журись, приплод я приберу. А и добрые коники пойдут. А, черный?
Вдруг резко упал на корточки и чмокнул Боньку в нос. Тот гордо и смело вскарабкался мне на руки.
— Ну одевайся или облачайся там, — затолкал тем временем неуемный Два Дрючка Тиваса обратно в его комнату. Тот лишь успел обернуться ко мне и беспомощно развести руками.
На улице было уже жарко и, несмотря на ранний час, многолюдно. Мы шли, легко перетекая в толпе и стремясь не задевать других, таких же невыспавшихся или не очень, но щедро увешанных оружием. Народ-воин. И гости — воины. Оки знали многие, и он плыл в толпе, щедро раздавая рукопожатия, хлопки по плечам, рассыпая улыбки, заливая встречных женщин комплиментами. А я… Я глазел по сторонам, не уставая удивляться на богато усыпанные самоцветными панно, украшенными причудливой резьбой, больше похожие на дворцы огромные дома. И в глубине души не понимал, зачем народу-кочевнику, народу-труженику такое великолепие.
— Так ведь город это, — охотно просветил меня Оки. — Один у Хушшар город. Зато какой! Стальная пехота здесь живет.
Стало чуть понятнее. Стальная пехота. Та самая, с которой первый Император начал свой поход.
Так я шел и удивлялся, и удивлялся. Пока вдруг не наткнулся на мрачного верзилу в черном, что уже несколько раз мелькал на периферии взгляда. Он стоял куском мрака среди водоворота ярких красок. В халате, шароварах и ичигах цвета сажи, с торчащей из-за плеча длинной рукоятью меча, ножны которого заканчивались у колена. Он затянутой в перчатку кистью убрал закрывающий низ лица платок, что тяжело мотнулся в прозрачном утреннем воздухе. Лицо
— Вор, — ткнул он в мою сторону залитой черной тканью рукой.
Я оторопел и грешным делом подумал, что попался за какие-нибудь пакости товарища Саина. Но мрачный незнакомец имел в виду несколько иное. Протянув руку к Боньке, он сказал:
— Это мой зверь. Моя добыча.
То ли мой звереныш телепат, то ли дядька ему не понравился, но дотоле лениво лежавший у меня на руке и подставлявший пузо для почесываний он темной молнией мелькнул к протянувшейся руке, быстро оттяпал фалангу указательного пальца и попытался ее проглотить, но подавился. Жадоба маленький. Я несильно шлепнул его по спине, и фрагмент чужого организма шлепнулся на мрамор мостовой. Бонька обиженно заверещал и спрятался под мышку. Очень я на этого в черном рассердился. Дитё напугал, зараза.
А обкусанный обвинитель орал, размахивая инвалидированной конечностью и забрызгивая окружающих кровью. Из толпы вывернулся Тивас, поднял отодранный фрагмент и, схватив за руку потерпевшего, приставил на место, что-то шепнул, загадочно крутанул рукой, и фаланга оказалась на месте! Правда, обрезанный как бритвой колпачок ткани, обильно напитанный кровью и желудочным соком Боньки, смачно шлепнулся на мрамор мостовой.
— В чем обвиняешь ты моего спутника, почтенный? — вперил тяжелый взгляд в потерпевшего Тивас.
— Этот человек — вор. Он украл моего зверя, — уже несколько с меньшим апломбом заявил незнакомец. — Я, Сабир Оглан, обвиняю его.
— Сдается мне, врешь ты, Сабир Оглан, — раздался веселый голос Оки. — Ну как есть врешь.
— Кто смеет обвинять меня во лжи, — оскалился тот, хватаясь свежеотремонтированной рукой за рукоять меча.
— Люди зовут меня Оки Два Дрючка, и я говорю, что ты врешь, — нахально улыбнулся ему бойкий инвалид.
— Расступитесь, почтенные, расступитесь. — Семерка широкогрудых усачей в кирасах вспорола толпу и полукругом обступила нас. — Случилось что? — поинтересовался один из них, видимо, старший.
— Случилось, — охотно подтвердил Оки. — Человек сей обвинил моего спутника в покраже вот этого зверька, а руку когда протянул, зверек ему палец возьми да откуси. Ведом мне этот зверь. Хозяина никогда не тронет. И потому говорю, что врет он. Решайте, господа стража.
— Сказал ли тебе человек этот, что ты лжешь? — спросил Сабир Оглана крепыш в богато украшенной кирасе.
— Да. — довольно кивнул тот.
— Чувствуешь ли себя оскорбленным?
— Да. — Настороженность в его глазах сменилась торжеством.
— Желаешь ли с ним биться?
— Да.
Старший обернулся по сторонам.
— Место для боя дайте. А вы по кругу встаньте, — сказал своим. И когда освободилось место, бросил лениво: — Бейтесь!
Узколицый обрадованно ухмыльнулся и взялся за длинную рукоять меча. Я еще удивился, как он собирается доставать его, но синеватая полоса стали выгнулась почти кольцом и с высоким гулом распрямилась, выбив искру из плиты тротуара. Человек в черном широко раскинул руки и яростно проорал: