По старой дороге далеко не уйдёшь

Сорокин Василий Николаевич

Между тем, сам того не замечая, он ступал уже по черному до блеска отшлифованному граниту институтской лестницы. Увидев в нем свое отражение, бросился в коридор перевешивать табельный номерок. По тому, что и у табельной доски, и в коридоре было пустынно, догадался, что опаздывает. В минуту проскочив двор, он, весело поздоровавшись с ребятами, уже стоял у своего стола и натягивал халат.

На верстаке лежали заготовленные с вечера полоски металла, которые надо было разрубить на части. Он взял зубило и молоток и так же, как и вчера, с азартом принялся за дело. Комната наполнилась

звоном, из-под зубила летели искры. Вместо перекура, поразмыслив, он отправился к Кочкареву, решив поговорить с ним по душам. В кабинете с единственным небольшим окном, заставленным домашними цветами, было полутемно. Кочкарев сидел в кресле и распекал сидящего напротив него жестянщика Москаленко, худенького шестидесятилетнего старичка.

— Почему не изготовил вентиляционные трубы? — строго спрашивал Кочкарев.

— Я бы выполнил задание, если бы был материал, — спокойно отвечал Москаленко.

Никанор Никанорович переложил с места на место лежавшую перед ним папку.

— Мне известно другое — на складе полно материала, — повысил он голос.

— А я разве говорю: нет? — Москаленко вместе со стулом пододвинулся к столу, поставил на него локти. — Материалу много, да только жесть, а какой дурень будет гнуть из нее трубы? Жесть, на что она идет? Воронку согнуть или банку яку, а вы — трубы… На трубы нужно кровельное железо, а его на складе нема. — Он снял руки со стола и скрестил их на груди.

Кочкарев не любил, когда рабочие разговаривали с ним запанибрата. А это был именно такой случай. Он сердито думал, какую бы похуже подобрать старику работу.

— Ладно, — мрачно сказал он, — оставим трубы, есть срочное дело.

Москаленко в ожидании, как гусак, вытянул шею.

— Возьми лопату и лом. Надо вырыть яму для стока вод и залить ее цементом, — сказал Кочкарев.

— Чего? — переспросил жестянщик.

— Я уже сказал «чего»! — передразнил его Никанор Никанорович. — Лопату и лом возьмешь в кладовой, цемент выдам после. — Кочкарев не упускал случая, чтобы вместо нанятых для таких целей знакомых ему людей использовать рабочих мастерских.

— Это не мое дело! — возмутился Москаленко.

— Не хочешь — подавай заявление, держать не стану!

Москаленко медленно поднялся, взял со стула свою порыжевшую кепку, помял ее в руках.

— Эх! — проговорил он, едва сдерживая слезы. — Со стариком сладили… — Расправил кепку, надел ее на голову и сутулясь побрел к двери.

Никанор Никанорович проводил его взглядом, машинально поправил чернильницу на столе, провел рукой по лысеющей голове и, не поднимая ее, указал Буданову на стул.

Настроение Ивана было испорчено. Намерение поговорить с Кочкаревым по душам теперь, после сцены, которая внезапно разыгралась перед ним, само собой отпало.

— Кончился мой испытательный срок, — сказал он сухо. — Как, оставляете меня в мастерской или мне искать другое место?

— Ну, а тебе у нас понравилось? — с улыбкой спросил Кочкарев и тут же посерьезнел. — Окладик мы тебе накинем. — Он нагнулся через стол, словно собирался сообщить что-то таинственное. — Нам надо изготовить приборы. Если справимся, будут и оклады и премии. Я назначу тебя своим помощником, и уж тут, — он выразительно посмотрел на Ивана, — львиная доля тебе.

— А что за приборы? — спросил Иван. До сих пор он выполнял не очень квалифицированную работу. Но приборы! Они были его любимым делом. И теперь, когда речь зашла о них, у Ивана загорелись глаза, хотя он не совсем понимал, о какой «львиной доле» говорил Кочкарев.

— Что за приборы? Узнаешь после! — ушел от ответа Никанор Никанорович. — Работка что надо! Не пожалеешь. Со мной всегда можно сговориться.

«Откуда у него такая самоуверенность? Интересно, где он работал до прихода в мастерскую?» — подумал Иван.

Беседа затянулась, хотя Буданов почти не говорил, а только слушал, глядя на энергичное, краснощекое лицо Кочкарева. Все его мысли были о приборах, хотя Никанор Никанорович, по сути, ничего о них и не сказал.

Утомленный длинным разговором, Иван вышел из кабинета, постоял на свежем воздухе и вернулся в мастерскую. Перед ним замаячила согбенная спина рывшего яму Москаленко. Здание мастерской было построено на бывшей свалке, и его лопата все время натыкалась на железки, кости, тряпки, битое стекло, консервные банки.

— Черт-те что! — ругался Москаленко, орудуя то ломом, то лопатой.

Работа явно была ему не под силу, он тяжело дышал, руки его дрожали. Он с отчаянием смотрел на свои парусиновые ботинки и испачканные грязью брюки. Иван засучил рукава и, ничего не объясняя, взял у него лом. Москаленко, потоптавшись немного, вылез из ямы, достал папиросы, закурил и устало опустился на табуретку. Подошел Ремизов. Жестянщик поднял голову.

— Я думал, как лучше, а он меня, ишь… яму рыть послал.

— А ты об этом на собрании скажи, — посоветовал Иван. — Когда начальство поступает неправильно, его отстраняют от работы.

— Шо сказал! — Москаленко, смеясь, тряхнул головой. — Пока соберешься, вин сам поснимает.

— А кто в этом виноват? Видим, а молчим… За нас же — закон.

— За-кон! — Ремизов улыбнулся. — Закон — не человек, сам по себе не заступится.

— Зато мы — люди… — Буданов бросил лом, потер ладонь о ладонь. — А он артист, этот Никанор Никанорыч, — задумчиво сказал он, вспомнив, как велеречив и любезен был Кочкарев с ним в кабинете. И вот этот «любезный» человек помыкает рабочими, заставляет их заниматься не своим делом не потому, что этого требует необходимость, а ради чего-то еще, может быть, даже просто ради прихоти.

Иван принес носилки и стал нагружать их глиной.

— У каждого есть свои слабости, — словно отвечая своим мыслям, сказал он. — Есть они и у Кочкарева. Грустно только, что он свою слабость считает за силу. — Он начал прихлопывать лопатой землю, осыпавшуюся с носилок. — А что касается работы, то я, вообще, люблю и такую. Только надо, чтоб люди сами вызывались на это. Во время войны сколько мы таких дел переделали, приятно вспомнить.

— И я люблю, когда говорят: а ну, молодцы, выручайте! — Ремизов взял лопату и тоже стал насыпать землю на носилки. — Тут черта своротишь, душа горит, никакой тяжести не чувствуешь, все тебе нипочем!