По ту сторону жизни

Лесина Екатерина

Нет, я заглядывала на праздники. И приносила в дар кровь и благовония, красную охру и медовые шарики, которые сжигали в потемневшей от времени чаше. Я резала пальцы ножом и поила богиню своей кровью, ибо… так было нужно.

— Но ты сдохнешь… а я… буду… жить…

Смех богини раздается в ушах, и кажется, кто-то стонет. А потом в дверь вваливается Вильгельм. Он идет на четвереньках, оставляя за собой цепочку красных пятен. Впрочем, кровь довольно быстро впитывается в плиты.

— Будем… считать… платой… за разрешение… — Вильгельм держится за стену и встает. Его

шатает, и я почти чувствую, что держится он исключительно благодаря упрямству. Кхари же… к ней редко заглядывают чужаки, и поэтому она изучает новую игрушку.

А я… Я тоже игрушка? В какой-то мере, но любимая. Меня берегут и… да… мне не дадут всех ответов: боги не вмешиваются в дела людей, однако…

В уголке левого глаза статуи набухает алая слезинка. Она становится больше и больше, и когда она уже готова сорваться, я подхватываю ее на палец.

— Стой… — голос Вильгельма пробивается сквозь заунывный плач труб, а я слизываю божественную кровь, отворяющую врата.

ГЛАВА 28

Плач становится громче.

А я оказываюсь на помосте, в теле той, другой женщины, из моего сна. Пусть сон и был наяву, это ничего не меняет. Мне тесно. Неудобно. И тяжело дышать. Сознание женщины затуманено, но и в нем птицей бьется одна мысль: «Не хочу…»

Ей подносят чашу с зельем, и грязная неопрятная старуха поднимается на цыпочки, лезет пальцами в рот, готовая вы бить зубы, если упрямица не подчинится. Зелье горько.

— Это ты виновата… ты… — старуха бормочет, она следит за каждым нашим шагом. — Все ты… говорила, что не надо тебя брать… беднота горькая, а он…

Ее голос срывается на вой. Причитания. Но она успевает раздать затрещины троим девчушкам, что прячутся в тени. Старшей около десяти. Младшей — чуть больше трех…

Он хотел сына, а рождались дочери… пятеро… двоих ей не удалось защитить… Старуха говорит, что они умерли во сне, что с младенчиками такое сплошь и рядом приключается, но мы знали правду: старуха их придушила… Хватит девок.

Нельзя позволить зелью затуманить разум, но…

— Иди, — старуха заставляет допить до капли.

Богиня защитит. Или даст шанс отомстить. Но сейчас дарованная ею сила спит, убаюканная чужим проклятьем… Как и когда повесили на шею этот медальон? Он, выглядящий простым камнем, давил, связывал, мешал воспротивиться и…

Взгляд наш цепляется за девочек. И губы старшей шевелятся…

Старуха сговорилась отдать ее. И новая семья готова принять, если силу моей дочери запрут… старуха уже заплатила, я знаю… и моя девочка, моя веселая девочка, которая, несмотря ни на что, лучилась светом, погаснет.

А я… Надо было уходить. Вчера. Позавчера… в лес… хищники, змеи… мертвый город… голод… лучше смерть от голода, чем…

Мой взгляд цепляется за взгляд дочери. Богиня…

Камень опоясывает.

Я закрываю глаза.

И открываю уже на костре. Сложенный из сухого хвороста, он высок. И отсюда видно всех, кто собрался на похороны. У моего мужа большая семья, и мать его, окруженная пятью сыновьями, выглядит белым пятном среди ярких нарядов.

Они

богаты. Они всегда покупали, что хотели. И когда Джораш захотел меня, мать разрешила, а мои родители посчитали за удачу. Конечно, им не пришлось собирать приданое… мне всего-то и дали, что два платья, а остальное поделили сестры. Они, глупышки, еще радовались моей удаче.

Как же… Я буду жить в большом доме и командовать слугами.

Я сама стала служанкой, а после и рабой. И никто не заступился, когда меня повели к грязному старику, который кривым ножом перекроил мое тело.

Не понимаю. Видит богиня, не понимаю… Мне жаль эту женщину, и я воспринимаю ее боль, как свою собственную, однако какое отношение она и та забытая деревушка имеют к делам нынешним?

Пламя взмывает до небес. Оно обходит тело моего мужа, будто полагает его недостойным очистительного жара своего. И это тоже оскорбление, которое, я знаю, не останется незамеченным. И без того его смерть смешна. Утонуть в вы гребной яме.

Я хохочу, и голос мой тревожит пламя, заставляя отступить. Не больно… Я потеряла саму способность испытывать боль, но…

Я нахожу в толпе моих дочерей. Они держатся вместе, и старшая обнимает сестер. Она не сумеет защитить их, как не сумела я сама, но… сейчас, на пороге смерти, я могу сделать лишь одно: стряхнуть путы каменного амулета и позвать мою богиню.

Спаси и защити. Дай силы. Дай мне…

Пламя поет. И пляшет. И в нем проступает до боли знакомый силуэт. Он спускается с погребального костра, который уже здорово пахнет паленым, и идет мимо людей. Люди падают, прижимаются к земле, надеясь слиться с ней…

Она касается макушки моей дочери, и над темными волосами той вспыхивает корона пламени. И над головками младших.

Теперь они не посмеют… теперь побоятся… хорошо… и за это я готова выдержать боль. Но пламя милосердно, как и та, которую так боятся глупцы.

Она касается моей руки, и та становится прахом. Она обнимает меня. И губы ее обрывают истончившуюся нить моей жизни.

А я…

Я вновь вижу чужими глазами. Я стою в древнем храме на голых плитах, и чужак за моей спиной что-то говорит. Его речь непонятна, гортанна и даже простые слова кажутся ругательствами. Сам чужак белокож. Некрасив. У него выпуклые глаза тусклого цвета, а волосы похожи на сухую траву. Его кожа краснеет на солнце, и чужак прячется от него под зонтом.

Он богат. Но одевается в тяжелую неудобную одежду. Он способен слышать силу, а еще хочет забрать ее себе, и потому говорит со мной. Никто из наших мужчин не смеет, а он говорит… и прикасается. Губами. К ладони. Он мог бы взять меня. Некоторые из его людей брали женщин, а те молчали, потому что мужчины потом давали монеты, полновесные, золотые, и этого было достаточно, чтобы утихомирить ярость мужей. Некоторые сами приводили своих жен к чужакам и торговались. Я видела.

Моя бабка шипела, что мы с сестрами тоже могли бы пойти, ведь ясно, что во всей округе не найдется безумца, который захочет взять нас в жены. Она бы и сама нас привела, если бы… чужак не боялся.