По волчьему следу

Они жили в вечном страхе. Леса, люди, жилища людей — все пугало их. На берегу реки Шары стояла покосившаяся, замшелая хибарка — в ней доживал свой век рыбак-белорус… Они выгнали старика и сожгли его лачугу; одинокая на пустынном берегу, она была опасна: отсюда, невидимый никем, меткий стрелок мог подстеречь своей пулей ходивших к реке солдат.

Их пугали стройные, в дымчатом кружеве листвы стволы берез; их пугала темная чаща дубов, пугали кудрявые, буйно зеленые кусты боярышника, подбегавшие, точно толпа шаловливых ребят, к самым кюветам шоссе, — и они вырубили лес на сотни метров по обе стороны дороги, повалили стволы деревьев, потоптали, посекли кусты… Но,

и отодвинувшись от дороги, все еще был страшен дремучий лес, — и спеша миновать его, бешено гнали шоферы свои машины по оголенному шоссе, с опаской озираясь по сторонам…

Но еще страшнее было среди людей. И в селах, рядом с обычным человеческим жильем, они воздвигали вокруг своих логовищ уродливые, угластые палисады, опутанные колючей проволокой, строили блиндажи из бревен в три и четыре наката, рыли подземелья и, заползая в них, забывали на недолгий час о тех, кого считали своими рабами, — об их застывших, неподвижных взглядах, в которых было столько ненависти и презрения!

Так, в вечном страхе и трепете, жили на чужой земле они, — захватчики, и те, кто служил им. Так жили они еще тогда, когда сотни километров отделяли их от линии фронта, когда удары орудий не смешивались еще с раскатами летних гроз и завтрашний день не сулил еще постыдного, панического бегства. Что же должны были почувствовать они при виде того, как рухнула защищавшая их преграда и грозная, беспощадная волна хлынула вперед и стала заливать одну за другой их темные норы?… С воем, ощетинившись от ужаса, кинулись они спасать то, что еще осталось у них, — собственную шкуру, в надежде укрыться как-нибудь, спрятаться, отсидеться в какой-нибудь щели, выжить — все равно как, лишь бы выжить! С отчаянием обреченных они стали искать убежища в тех самых лесах, которые так страшили их, в той самой непроходимой чаще, где раньше на каждом шагу подстерегала их суровая рука мстителя…

Напрасно! Чужими и враждебными были для них леса поруганной ими Белоруси; негодуя, шумели вековые дубы и клены и с каждым днем все чаще роняли на землю пожелтевшие листья, словно торопились сбросить поскорей свой непроницаемый зеленый покров, чтобы враг не мог укрыться за ним, чтобы среди обнаженных стволов и ветвей легче было идти по следам зверя…

Неподалеку от города Б., но обеим сторонам железнодорожной насыпи, тянется большая болотистая низина. Редкая поросль березняка и ольшаника местами покрывает ее. Дороги разъезжены и ухабисты, в колеях их все лето не пересыхает вода.

Здесь, в жаркой июльской духоте, плотно сжатая отовсюду, несколько дней металась под непрерывным губительным ливнем огня большая группировка немецких войск с танками, артиллерийскими парками, обозами, штабами. Смертная петля с каждым часом затягивалась все туже, и никому не удалось вырваться из нее. И много дней спустя видны были здесь следы разгрома: сотни подвод, сцепившиеся колесами, танки, завязшие в трясине по самые орудийные башни, пушки с задранными к небу стволами, обгорелые кузова штабных лимузинов, черные плешины в траве и воронки, воронки без счета — от бомб, от мин, от снарядов…

По этой-то болотистой низине пасмурным осенним днем сорок четвертого года, подгоняемые резким северным ветром, пробирались люди. Их было семеро. Они шли гуськом, перепрыгивая с кочки на кочку и поминутно оглядываясь назад. У двоих из-под неплотно запахнутых крестьянских овчинных полушубков виднелись куцые серо-зеленые мундиры; остальные были в штатской одежде. Позади шагал рослый черноволосый мужчина лет тридцати пяти, в серой армейской шинели. Он вел в поводу лошадь, навьюченную мешками и узлами.

Рядом с ним шел, тяжело прихрамывая и спотыкаясь, человек в одной бумажной защитной гимнастерке. Это был пленник. Рот его заткнут и обвязан тряпкой, правая рука

плотно прикручена к телу ремнем; левая, забинтованная, безжизненно висела на перевязи.

Силы покидали пленника; несколько раз, поскользнувшись на мокрых кочках, он падал на колени, но человек в шинели грубыми пинками принуждал его подыматься и идти дальше.

Нестерпимо болела грудь, ныла потревоженная рана на руке, не хватало воздуха; от втиснутого в рот кляпа ломило и сводило судорогой челюсти, но еще мучительнее было сознавать себя бессильным и беспомощным в руках врагов… Как это могло произойти? Только третьего дня он выписался из санбата, думал о том, как приедет на побывку домой… Попутная машина довезла его до большого села Лубяны. Всего с десяток километров оставалось пройти до станции железной дороги. Бойкий, смышленый деревенский паренек предложил подвезти его. Они сидели рядом на прочной пароконной подводе, на чувале с зерном, курили, разговаривали. Дорога шла по опушке леса… И вдруг, на повороте короткая автоматная очередь плеснула по ним. Он видел, как нелепо взмахнул руками и повалился навзничь паренек-возница… Лошади понесли; он попытался здоровой рукой перехватить вожжи, но было поздно: телега, тряхнувшись на кочке, перевернулась и накрыла его, сильно придавив грудь… Он потерял сознание, а когда очнулся, почувствовал, что уже связан.

Около перевернутой подводы возились люди, пересыпая в вещевые мешки зерно из чувалов; одна лошадь в оборванной сбруе стояла привязанной к дереву и дрожала всем телом; другая, раненая, билась на земле при последнем издыхании… Черноволосый человек натягивал его шинель и громко, мешая русские и немецкие слова, подгонял своих людей. Потом пленника заставили встать и повели в лес. Зачем?

«Уж лучше убили бы сразу, как того… паренька, — с тоской думал он, — а то будут измываться, замучают, гады… Чего он смотрит так, этот смоляной? Чего ему нужно?»

«Смоляной», действительно, не спускал глаз со своего пленника. Он, очевидно, остался доволен тем, что шинель бойца пришлась ему как раз впору; по крайней мере, на крупных ярких губах его мелькнуло что-то вроде усмешки, но за все время пути он не проронил ни слова.

Беглецы торопились добраться до леса, где рассчитывали устроить привал. Но пленник был помехой; он тащился все медленнее и падал все чаще, он хрипел и задыхался, и кровавые пятна все ярче проступали на бинтах его повязки. Наконец, он замертво свалился на землю, и ни удары, ни окрики «смоляного» не могли заставить его встать на ноги.

Один из бандитов подошел к главарю, остановившемуся над лежавшим у его ног человеком.

— Послушай, Юхим, — сказал он. — Долго мы будем возиться с этим большевиком? Прикончи его и пойдем быстрее. Тут всюду разъезды шныряют… Хочешь, чтобы накрыли?

— Помалкивай, — огрызнулся «смоляной». — Вожусь, значит, нужен. Не суйся не в свое дело…

И, подозвав двух немецких солдат, он приказал им поднять раненого и вести под руки. Когда они, чертыхаясь, грубо поволокли пленника, тот очнулся, глухо застонал, попытался было идти сам, но через несколько шагов снова впал в забытье…

Очнулся он еще раз уже в лесу, на поляне, усыпанной сухими листьями. День медленно гас; над вершинами деревьев клубились тяжелые дождевые облака. Прямо перед ним на пеньке сидел «смоляной» и все с той же гримасой-усмешкой рассматривал пачку документов, вынутую из карманов пленника. Поодаль, у ямки, в которой потрескивал костер, возились двое немцев — один прилаживал над огнем котелок, другой кромсал ножом буханку черного хлеба.

Один из документов пленного привлек особое внимание «смоляного». Это было врачебное свидетельство, выданное в санбате. Он несколько раз перечитывал его, потом нагнулся к пленнику и стал срывать повязку с его левой руки, обнажая не зажившую еще рану.