По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска

Хруцкий Эдуард Анатольевич

— Я с удовольствием послушаю.

— Ну что ж… В конце концов, это очень маленькая история. Мой отец, вернее, отец усопшего однофамильца, что вам, конечно, известно, был помещиком. — Он усмехнулся. — И, помимо того, как вам, возможно, и неизвестно, страстным охотником. Псарня была его гордостью и утехой. Породистые щенки жили в нашем доме, в комнатах. Диана считалась лучшей. Она была сообразительным кутенком с незаурядными цирковыми способностями. Я довольно быстро выучил ее разным кунштюкам. А когда она подросла, отец взял ее на охоту. И тут, увы, оказалось,

что Диана не унаследовала от своих чистопородных родителей ни порыска, коим они славились, ни их страсти к этому благородному занятию. Отец лично занимался ее натаской, но безуспешно. Он промучался с ней месяц и, убедившись в бесплодности своих попыток, приказал ее повесить. На осине. Осина считалась проклятым богом деревом. Существовало поверье, что на ней удавился Иуда, и с тех пор лист на осине дрожит, а под корой цвета пресловутых сребреников застыла Иудина кровь. Склонные же к суевериям охотники считали, что не повесить на осине негодную борзую или гончую — значит искушать судьбу и навсегда лишиться удачи в охоте. И Диану повесили на осине. Вбили в осину крюк и повесили… Однако эта печальная дореволюционная история имеет «хеппи энд» — счастливый конец. Некий благородный егерь, человек из народа, кстати говоря, мой тезка, перерезал веревку и таким образом спас несчастную собаку от смерти. Он взял ее к себе. Отец, конечно, узнал об этом, но предпочел закрыть на случившееся глаза…

— А где же нравоучение?

— Как и во всех хрестоматийных историях, соль здесь в послесловии… — сказал Зайков. — Через год, уже будучи кадетом, я, или, точнее, мой однофамилец, навестил егеря и Диану, но… Но, представьте себе, Александр Семенович, что Дианы, как таковой, уже не было… Собака егеря, хотя и была похожа на Диану, отзывалась лишь на кличку Машка. А Машка не знала ни хозяина Дианы, ни меня, ни кунштюков, ни осины, на которой повесили Диану… Вначале меня это удивило — ведь в кадетском корпусе не преподавали философии, — но после некоторых размышлений я понял, что и животные, и люди умирают не единожды, а многократно. И умирают, и рождаются…

— В этом заключается ваше открытие?

— Да, его упрощенная схема, — улыбнулся Зайков.

— Итак, осина, выполняющая функцию мертвой и живой воды?

— Я бы сказал иначе: дающая новую жизнь, ничем не связанную, кроме анкеты, с предыдущей. Цепочка смертей и рождений, чудесных превращений повешенных диан в машек…

— А полковников генерального штаба в куаферов?

— Разумеется.

— Кстати, когда произошло это чудесное превращение?

— Давно, очень давно… Вскоре после ареста, Александр Семенович.

— К тому времени, если не ошибаюсь, ваш однофамилец уже был вторично женат? Ведь первая жена погибла в Омске в двадцать втором…

— И жена, и сын…

— Простите. И жена, и сын… Значит, он был вторично женат?

— Да…

— И жену звали Юлией Сергеевной?

Протянувший было руку за печеньем, Зайков застыл.

Быстро, через плечо взглянул на меня. И я подумал, что он, наверно, очень любит Юлию Сергеевну, эту хрупкую женщину

со злыми глазами, которая совсем неплохо приспособилась к жизни.

Зайков молчал. Вокруг глаз темнели тени. Дряблая кожа под подбородком, жилистая худая шея, обвислые щеки…

— Мне бы не хотелось говорить о Юлии Сергеевне…

— Знаю, Иван Николаевич.

— Если бы вы больше не упоминали ее имени, я был бы вам очень благодарен. Более неприятную для меня тему трудно избрать…

— Это я тоже знаю.

— И тем не менее хотите продолжить разговор?

— Да. У меня нет иного выхода, Иван Николаевич.

— Вон как?

— К сожалению. Для этого разговора, собственно, я и приехал на Соловки.

— Даже так?

— Да. И это, кстати говоря, для вас не тайна.

— Я вас не понимаю, Александр Семенович.

— Понимаете, Иван Николаевич, прекрасно понимаете.

— Откуда такая уверенность, позвольте полюбопытствовать?

— Вы же получили письмо от Пружникова?

Он молчал, словно не слышал моего вопроса. А может быть, он его действительно не слышал…

— Получили или нет?

— Получил… Выходит, он писал под вашу диктовку?

— Нет, письмо им написано самостоятельно, по собственному желанию, точно так же, как и письма Юлии Сергеевны…

— Но вы, конечно, знакомы с содержанием письма Пружникова?

— Тоже нет. Я не люблю читать чужих писем. Кроме того, Пружников не говорил, что собирается писать вам. Но, зная ситуацию и Пружникова, нетрудно предугадать дальнейшее развитие событий, а следовательно, и содержание письма. Значит, я не ошибся?

— Не ошиблись.

— У меня нет необходимости расспрашивать вас о Юлии Сергеевне: я с ней в Москве беседовал… Что же касается ее личной жизни, то это сугубо ваше дело…

— Только ее, — поправил Зайков.

— Пусть так. В любом варианте меня интересует лишь один случай, который произошел 25 октября прошлого года. Но прежде я попрошу вас взглянуть на эти стихи…

Зайков взял у меня из рук стихи, вслух прочел:

— «Здорово, избранная публика, наша особая республика…»

— Кем это написано?

— Вы же прекрасно знаете, что мною, — сказал он.

— Это ваше сочинение?

— Нет. Местный фольклор.

— А почему раешник написан вашим почерком?

— Потому что он одна из ста или ста пятидесяти копий, сделанных мною для поклонников жанра… Тогда я еще курил, а каждая копия стоила пять папирос или полстакана махорки первого разбора.

— Вы знаете, как ко мне попала эта бумажка?

— Нет, конечно.

— Странно, что Юлия Сергеевна не написала вам.

— Извините за тривиальность, Александр Семенович, но в жизни вообще много странного.

— Эта бумага оказалась среди документов, брошенных в почтовый ящик. А сами документы находились в портфеле, который пропал у ответственного работника, управляющего московским трестом…

— Как же раешник попал туда?

— Видимо, новый обладатель портфеля, ценитель соловецкого фольклора, был рассеянным человеком.