По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска
Шрифт:
— Чудак ты, Белецкий! — вздохнул он и добавил: — Будем, конечно, надеяться, что и так все как-нибудь обойдется. Только уж больно у тебя нервный пострадавший, а главное — все в одну точку бьет. И здорово бьет…
Все это, понятно, дергало, раздражало. И Галя, всегда угадывавшая мое настроение, в те дни вплотную приблизилась к ранее недостижимому для нее идеалу секретарши. Мои поручения выполнялись с таким рвением и стремительностью, что заглянувший ко мне как-то Цатуров с завистью сказал:
— Куда пойдет дым и каким вырастет ребенок —
— Восточная мудрость?
— Восточная мудрость, — подтвердил он и задал ставший традиционным вопрос: — Как «горелое дело»?
— Близится к завершению.
И на этот раз я не кривил душой: действительно, дело о покушении на Шамрая приближалось к своему концу. И если бы Фрейман задал мне теперь свои вопросы, я бы смог на них исчерпывающе ответить. На все без исключения. Пленка некогда загадочных событий была полностью отснята. Требовалось лишь ее проявить и зафиксировать. Для этого мне нужна была командировка на Соловки, где мне предстояло допросить Зайкова и, видимо, встретиться — в последнем я не был до конца уверен — с неизвестным пока клиентом скупочного магазина, с тем самым рыжеволосым, который, помимо своего желания, оказал Васе Пружникову медвежью услугу…
И командировка на Соловки состоялась. Но произошло это не при тех обстоятельствах, на которые я рассчитывал…
17
Обычно я стараюсь избегать слова «вдруг». Жизнь вообще богата неожиданностями, а у сотрудника уголовного розыска они настолько часты, что «вдруг» здесь не подходит. Но, вспоминая о том дне, когда была опубликована в газете корреспонденция «Мужество», рассказывающая о ликвидации банды Сивого, я вынужден употребить это слово.
«Вдруг», конечно, относится не к корреспонденции и не к приходу Эрлиха, который ежедневно докладывал мне о своей работе над делом, а к представленному им документу — признанию Явича.
Да, «вдруг». Иное слово не годилось.
— Явич наконец признался, Александр Семенович.
— Признался?!
— Да, во всем, — своим обычным бесцветным голосом подтвердил Эрлих и вежливо поздравил меня со статьей в газете.
— Протокол допроса при вас?
— Конечно.
Он неторопливо достал из портфеля протокол и с той же рассчитанной медлительностью положил его на стол.
«Явич-Юрченко… Евгений Леонидович… Проживающий по адресу…» Далее аккуратный прочерк и пояснительная надпись: «Установочные данные в деле имеются».
По каким-то своим соображениям, а может быть и без всяких соображений, Явич не сам изложил свои показания. Протокол был заполнен Эрлихом, но в конце каждой страницы, как положено, имелась подпись подозреваемого. Все помарки и перечеркивания оговорены: «Исправленному верить».
Я взял протокол в руки, перелистал его.
Узкие поля, тщательно выделенные абзацы. У старшего оперуполномоченного был крупный и неторопливый почерк уверенного в себе и своей правоте человека. В контурах букв чувствовались
Тихо скрипнул стул, что являлось деликатным напоминанием. Но, не будучи уверен, что я понимаю «язык скрипов», Эрлих спросил:
— Вы сейчас прочтете протокол?
— Разумеется. Я уже его читаю…
«…Не желая больше вводить в заблуждение следственные органы, хочу сообщить всю правду, ничего не утаивая…
Признаю свою тяжкую вину перед законом и обществом… Поджог дачи гражданина Шамрая и покушение на его жизнь совершены мною… Оба акта осуществлены без чьего-либо влияния по мотивам личной неприязни к вышеуказанному гражданину, возникшей на почве его несправедливого, по моему мнению, отношения ко мне во время разбора моего дела…»
В каждой фразе чувствовался стиль Эрлиха. Он никогда не отличался хорошим стилем. Концы с концами явно сведены не были, повсюду грубые швы. И все же факт оставался фактом: передо мной было письменное признание подозреваемым своей вины.
За время работы в уголовном розыске мне неоднократно приходилось сталкиваться с самооговорами. Мотивы их были самые различные: попытка уйти от ответственности за другое, более тяжкое преступление, желание выгородить сообщника, стечение неблагоприятных обстоятельств и связанное с этим чувство безнадежности, обреченности, нервное заболевание… Да мало ли что еще!
И особенно велик соблазн безоговорочно поверить признанию, когда убежден в виновности допрашиваемого и стремишься вырвать у него это признание.
Всего два дня назад оперативник, который по рекомендации Пружникова устроился в трест на временную работу вместо ушедшего в отпуск шофера управляющего, пересказал мне беседу Шамрая и Зайковой. Разговор происходил в машине. Передняя кабина лимузина не была отделена от задней, и «новый шофер» мог расслышать каждое слово. Зайкова была сильно обеспокоена «въедливостью и бесцеремонностью этого наглеца Белецкого, который сует свой нос во все щели». Шамрай держался спокойно и утешал ее: «Сопляк (то есть я) действительно слишком много на себя берет, зарвался. Но его скоро поставят на место и прищемят нос. А на Эрлиха можно положиться. Он не из тех, кого легко оседлать. Еще неделя — и все утрясется…»
Неделя…
Шамрай недооценивал хватку Эрлиха. Тому потребовалась не неделя, а всего два дня для того, чтобы вырвать у Явича долгожданное признание. Но почему, собственно, «вырвать»? Явич находился не в тюрьме, а на свободе. Кроме того, Эрлиха при всех его недостатках нельзя заподозрить в передергивании, а тем более в нарушении законных методов допроса.
Нет, сваливать все на Эрлиха нельзя. Как-никак, а Явич являлся соавтором самооговора. Настойчивость чрезмерно ретивого оперуполномоченного ни к чему бы не привела, если бы Явич-Юрченко держался мужчиной. Как это называла Рита? Срыв. Психологический срыв. В гимназии мы говорили проще: распустить сопли, разрюмиться, разлить квас…