Победитель Хвостика

Иванов Алексей Викторович

Автобус катится мимо железнодорожного пере­езда, мимо ответвления дороги и тормозит у ржа­во-зеленой будки на обочине. На будке виднеются следы сто лет назад стершейся надписи «Багаряк». Двери автобуса с шипеньем сжимаются гармошкой, и я прыгаю в вязкую вечернюю жару, красную и тягучую. И вот я уже бреду, разгребая ее со­бой, а сзади меня нагоняет облако пыли от уезжа­ющего автобуса. Я выбрался из города, как муха из клея.

Я иду по дороге вглубь леса и погружаюсь в див­ную тишину биостанции. Тихо-тихо, ужасно тихо, беспредельно тихо, только пинькает какая-то птич­ка да по инерции, замедляясь, что-то еще вращает­ся в моей голове, гудит, жужжит и поскрипывает. Передо мной неторопливым

взлетом подымается холм, а лес над ним высокий, как геостационарная орбита, и в лесу этом никогда не ступала, не сидела, не лежала нога человека.

Я взбираюсь на холм и спускаюсь с него, миную просеку ЛЭП и снова всхожу на холм, и запахи бу­доражат меня, и я не могу поверить, что биостан­ция есть на самом деле, что я ее не придумал, что ее не украли и не снесли. Но с вершины холма я взглядом охватываю всю панораму — и луг с реч­кой, и перелесок, и домики за ними, и гребень плотины, и далеко-далеко сверкающую гладь водохрана. Какое-то сотрясение проходит по остовам и ру-инам моей души, и вот я уже мчусь вниз по дороге и сердце - бам! бам! бам!
– бренчит у меня в груди, и на таком еще огромном расстоянии я уже вижу, как две фигурки - Ричард и Пузан - перелезают заборчик вокруг биостанции, и слышу, как они кричат:

— Маза, Маза приехал!..

Злобные недоумки

А пока Маза бежит к биостанции, есть несколько минут, чтобы кое-что сообщить.

Биостанция принадлежала Научно-исследователь­скому институту леса, поля и луга, и сейчас, в ав­густе, здесь находилось несколько рабочих групп, занимавшихся пустяковыми исследованиями типа «Оценка популяции полевки серой» или «Особен­ности развития клоповника мусорного в вегетацион­ный период девятьсот такого-то года». Биостанция располагалась между сизым асфальтовым шоссе и узкой вертлявой речкой, заросшей ивами и сиренью. Вода в речке всегда была черной, с тусклыми искра­ми. На берегу стояли баня и столовка, которая одним боком уходила в ивняк. Рядом на поляне высились домики, где жили научные работники и были обо­рудованы лаборатории. Стены домиков выцвели и облупились, приняв неопределенную окраску. Боль­шие окна без занавесок затягивала марля. В лабо­раториях на подоконниках торчали микроскопы и банки с дохлыми жуками и мухами. По периметру биостанцию охватывал заборчик — ветхий и места­ми поваленный. В центре возвышался шест с выгоревшим желто-розовым, как пятка, флагом, кото­рый от слабого ветра вздрагивал, подобно собачьему языку.

Всего на биостанции проживало человек два­дцать, включая и сторожа Тимофея Улыбку. Боль­шую часть составляли лаборанты. Лаборантами яв­лялись и все друзья Мазы, поименованные «злоб­ными недоумками», и сам Маза. Правда, сейчас он был в отпуске, а остальные — при исполнении слу­жебных обязанностей, но дела это не меняло. Все они, за исключением Внукова, который оказался кем-то там другим, занимались ботаникой под об­щим руководством кандидата наук Пальцева.

А тем временем Маза и Пузан уже появились в столовой, только теперь вместе с ними был не Ри­чард, который отправился искать тарелку и пропал, а Толстая Грязная Свинья.

Надо сказать, что как Пузан на самом деле не был пузаном, так и Толстая Грязная Свинья на самом де­ле не был ни толстой, ни грязной, ни свиньей. Как это ни прозаично, но в миру Свинью звали Антоном Барабановым, а Пузана — Витькой Филимоновым, или, как за глаза утверждали недоумки, Витькой Фиговым-Лимоновым. Свои клички, как и все клич­ки на свете, они получили по пустякам. Так, к при­меру, Пузан, который очень полюбил звать Барабанова Толстой Грязной Свиньей, на пляже у водохрана на поверку оказался и сам застенчиво-толстоват. Конечно, это сразу гипертрофировалось в «Пузана». А сам Барабанов был просто большим, крупным, плечистым, высоким. Термин «толстая» и подразумевал эти габариты, термин «свинья» характеризо­вал его как личность, а термин «грязная» определял степень падения в глазах окружающих и особенно самого Витьки Фигова-Лимонова. Главной отличи­тельной приметой у Пузана были близко поставлен­ные, круглые и тревожные глаза, а у Барабанова — ярко-пшеничная нечесаная грива до плеч, что, по оп­ределению недоумков, придавало Свинье сходство со старой развратной женщиной. Что же касается Мазы, то кличку свою он заработал за то, что свои­ми сутулыми плечами умел обмазаться известкой об любую стену.

— Вот, Маза, — говорил Барабанов, вынося с кух­ни две тарелки с холодной, слипшейся в ком лап­шой. — Нам с тобой будет чем червяка заморить.

— Червяка-то, ага, — закряхтел Пузан, сидевший за столом рядом с Мазой. — Червяк-то всем чер­вякам эдакая червячина будет... Целый день его се­годня моришь. Кашами, да супами, да котлетами огромными бомбишь его...

— Живучий червячишка, — согласился Свинья.

— Мы тут, Маза, с Николаем Марковым вывели математическую закономерность,— сообщил Пузан.— Что свинская совесть стремится к нулю, а морда — к бесконечности. Обратная пропорциональность.

— Душно тут... — сказал Маза и помахал на себя ладонями. — Пойдемте с тарелками на улицу.

— Кто ест на улице — подобен собаке, — назида­тельно изрек Барабанов, имевший собственный ин­терес оставаться за столом. — Я попью из твоей кружки...

Барабанов придвинул к себе эмалированную кружку Мазы и налил в нее из большого закопчен­ного чайника.

— Опять кусочничаешь? — строго спросил Маза.

— Кофейный напиток, — словно не слыша, отку­шав из кружки, сказал Свинья.— Типически. С ка­кавеллой и фр-косточкой.

— Пока тебя не было, Маза, Свинья стал совер­шеннейшим образом махровым кусочником, — пове­дал Пузан. — Ходит в чужих тапках, да книги чужие читает, да ест чужими ложками, а если кто справед­ливо протестует, то называет их ктырями. Со сто­роны Николая Маркова имели место быть много­кратные обещания «дать в дыню».

— Николай Марков — чепуховый человек, горячая голова,— возразил Свинья.— Права морального не имеет.

— Даст в дыню, вот и все твое моральное право.

— Вы лучше расскажите, как поживаете, — пред­ложил Маза. — А то с первых-то минут как давай околесицу нести... Где все?

— Все — везде, — сказал Свинья. — Внуков на сутки ушел за хортобионтами. Николай Марков, навер­ное, игре на гитаре предается, а растворы вместо него Пальцеву Александр Сергеевич Пушкин готовит. Бобриска, толстопятая, у себя сидит. Витька вот перед тобой, если ты не обратил внимания...

— Да и Свинья перед тобой, — вставил Витька.

— Пальцев куда-то убежал. Ричард, наверное, у себя на кровати лежит, обижается, что мы тут без него...

— Так надо его позвать сюда, — заметил Маза.

— Тогда он еще больше обидится, что мы его раньше не позвали, — сказал Пузан.

— Ричард совсем скурвился, — продолжил Бара­банов. — Начал писать рассказы из своей жизни. Стал невыносим. Страдает. Надысь беда с ним приклю­чилась. Бобриска-то ведь в столовку почти не хо­дит, диетой открещивается, худеет. А как-то раз Ри­чард заприметил ее здесь и говорит: что, мол, Бобриска, кончились сухари под матрасом? Пошутил то есть.

Бобриска, как водится, взор потупила, да вздохнула кротко, да отвернулась, да прошептала: «О господи!..» Что тут с Ричардом было!.. Побелел, да почернел, да снова побелел, да глазами как сверкнет, да как завере­щит тонким голосом: «Шуток не понимаешь, дура!..» Дернул углом рта, да бежать в полумрак.