Победитель
Шрифт:
Поднявшись на невысокое крыльцо, он обратил внимание на то, что на косяке у входной двери была прикреплена продолговатая коробочка. Что-то знакомое было в ней, и тут откуда-то из глубин подсознания, из далекого добровеличковского прошлого — память о нем уже давно была заслонена последующими событиями — всплыло забытое слово «мезуза». Это там, в Добровеличковке, на дверях домов набожных евреев как охранный амулет, как подкова в украинских домах были прибиты эти коробочки с клочком пергамента, содержащим слова из Торы.
«И напиши их на косяках дома твоего и на воротах твоих», — сказал Господь. Здесь эти дома были пусты. Фима задумался: «Почему?» Он тогда еще не мог себе полностью представить масштабы трагедии, не знал ни об Освенциме, ни о Бабьем яре, не знал самого слова «Холокост», и, стоя на крыльце, он погладил рукой мезузу и подумал, что хозяина этого дома и его семью она не уберегла. Как и хозяев соседних пустующих домов, где еще совсем недавно шла жизнь, звенел детский смех.
Очнувшись от этих грустных мыслей, Фима заметил, что за ним наблюдает пожилая женщина, стоявшая на пороге дома, находившегося
— Табак у нас там, — сказала она и махнула рукой в сторону огорода за ее домом.
Договорились, что в обмен на молоко Фима принесет ей нижнюю сорочку, находившуюся у него в расположении части. Фима хотел немедленно побежать за сорочкой, но женщина остановила его:
— Ты еврей? — спросила она.
— Да, — ответил Фима.
— Так бери молоко сейчас, а сорочку занесешь потом.
И она налила ему котелок молока «с верхом» так, что ему пришлось тут же немного отпить, чтобы не расплескать. И опять-таки чтобы не расплескать драгоценную влагу, Фима не спеша пошел к своему временному лагерю. Медленное движение располагало к размышлениям. «Как могла эта деревенская женщина так с ходу распознать во мне еврея, если моим однополчанам, людям бывалым, многое повидавшим в жизни, мне приходилось доказывать, что я — еврей?» — удивлялся Фима. Потом он подумал о доме без хозяина, на пороге которого он только что стоял. «Вероятно, евреи, жившие в этих опустевших домах, были хорошими людьми и оставили по себе хорошую память, иначе разве дала бы эта женщина молоко в долг совершенно незнакомому солдату-еврею», — размышлял Фима. Погруженный в свои мысли, он незаметно вышел на околицу села и вдруг увидел какую-то суету на опушке леса, где располагалась его часть, услышал шум моторов «студебеккеров». Вокруг машин метушились солдаты, занятые погрузкой ротного инвентаря. Фиму охватил ужас от мысли, что вот сейчас они уедут, и он не отдаст долг женщине, поверившей ему как еврею. Он сунул кому-то из своих солдат злополучный котелок с молоком, схватил сорочку и помчался в село. Влетел в дом, сунул в руки оторопевшей женщине сорочку, промычал «спасибо» и бегом в часть. Успел к тому моменту, когда «студебеккеры» уже выруливали на дорогу, и на ходу залез в кузов машины, где уже были его ребята, чуть-чуть не став дезертиром. Котелок, конечно, уже был пуст, но Фима был доволен тем, что не обманул доверия молдавской крестьянки и, таким образом, защитил достоинство своей нации. Впервые в его жизни такая, в общем, обычная ситуация приобрела для него столь принципиальное значение, и он гордился тем, что сумел не подчиниться, казалось бы, непреодолимым обстоятельствам и поступить так, как этого требовали его совесть и его представления о честности и чести.
На календаре значилось: 21 августа 1944 года, и именно в этот день Фимина рота прямо с этой опушки отправилась в глубокий рейд, скорее — в прорыв: шел второй день Ясско-Кишиневской наступательной операции. К исходу этого дня седьмой корпус продвинулся километров на тридцать в глубину обороны немцев, но в конце рейда натолкнулись на очень жесткое сопротивление шестой немецкой армии. В атаку на немецкие окопы пошли почти все двести танков корпуса. До сих пор, когда Фиме приходилось участвовать в танковой атаке, пехоту гнали по советской военной традиции, о которой уже говорилось, впереди танков, и взводный всегда инструктировал бойцов перед такой атакой: «Смотрите под ноги, ребята, не наступайте на мины!» Но где там уж было смотреть под ноги. Бог пока миловал. Теперь же, впервые в Фиминой военной карьере, пехоту и в том числе его отделение посадили на танки, и они на предельной скорости помчались в сторону немецких позиций. При их приближении немцы открыли огонь из пулеметов и автоматов. Никакого ущерба танкам этот шквал огня не наносил: пули отскакивали от брони, как горох, но еще живым людям, сидящим на этой непробиваемой броне, оторванным от спасительницы-земли, спрятаться было негде. Они превратились в живые мишени. На глазах у Фимы с соседних танков посыпались раненые и убитые солдаты. Некоторые из них оказывались под гусеницами своих же танков. Фиме и на этот раз повезло.
Рядом с седьмым механизированным корпусом в этот прорыв шел четвертый гвардейский корпус. Фима как-то разговорился с собратом — сержантом из этого корпуса, и тот показал ему «памятку», разработанную трепачами из политотдела. В ней были такие слова: «При опасности держитесь крепко вместе. Незыблемый закон гвардии — один за всех, все за одного. Брат за брата, гвардеец за гвардейца».
Прочитав их, Фима не почувствовал прилива мужества, как того хотели составители этой памятки: он вспомнил последний взгляд раненого однополчанина из-под надвигающейся гусеницы танка. Один за всех… Впрочем, далеко не один.
А тогда бой затих, оборону немцев смяли, стали считать раны и товарищей. Многих недосчитались и получили передышку на границе с Румынией, где и узнали, что вечером 23 августа эта страна перестала быть военным союзником Германии и на следующий день объявила ей войну.
К концу августа немецкая группа армий «Южная Украина» перестала существовать. В ее уничтожении участвовала только часть седьмого
Украина для Фимы уже осталась далеко позади, и, чтобы продолжить свой боевой путь и принять участие в девятом сталинском ударе, его корпус должен был пересечь Румынию, за несколько дней превратившуюся из союзника коричневых в союзника красных. Этот военно-политический финт позволил румынам избежать разорения своей родины. Впервые за все свое военной бытие Фима оказался не в теплушке и не в металлическом кузове «студебеккера», а в вагоне пассажирского поезда. Простыней, правда, не было, но были матрасы, и лежать на них было гораздо приятнее, чем на дне ячейки-окопчика, даже если его дно укрыто слоем соломы. И еще — можно было смотреть в окно и видеть за этим окном мирную, ухоженную страну, жившую своей спокойной жизнью.
И не только в окно: иногда поезд надолго застревал на крупных железнодорожных узлах, и Фима, осведомившись о времени отдыха, отправлялся побродить по привокзальным улицам румынских городов. Первым таким заграничным городом в его жизни стал Галац. Потом был Бухарест, где он, до этого не бывавший в Москве и Питере, впервые увидел вокзал с крышей над перронами и поездами и поезд с дизельной тягой. И снова — путь.
Для Фимы это были неожиданные и чудесные румынские каникулы, почти как около двух лет назад для Эриха фон Манштейна, прибывшего в эту страну на свой краткий отдых после взятие Севастополя. Манштейна тогда здесь встречали шумно, как героя. Фима же проследовал по румынской земле незаметной тенью. Страну пересекает Фортинбрас, но без пальбы, однако, и без вмешательства в ее уже вполне мирную жизнь.
Здесь, в Румынии, Фима даже ощущал какой-то волшебный запах — запах мира и спокойствия. Он часто уходил в тамбур для некурящих, чтобы не тратить время на пустые разговоры и побыть одному, многое вспомнить — родное далекое, слушая ропот колес непрестанный, глядя задумчиво в небо высокое. От всего этого в душу Фимы снизошло умиротворение, и ему казалось, что боев больше не будет. Зачем бои, если все так спокойно и хорошо кругом. И даже спустившаяся на землю ночная тьма была здесь тиха и безопасна. Города в ночи светились гирляндами огней. Иногда эти огни подходили совсем близко к железной дороге, и поезд в эти минуты, казалось, шел по городским улицам, а в веренице огней можно было различить уличные фонари и прямоугольники освещенных окон. Там, за стеклом, шла какая-то таинственная жизнь, и там обитали люди, которым не нужно было рыть для себя окопы, чтобы еще и еще хотя бы денек простоять и ночь продержаться. «Вот так же, — думал Фима, глядя в окна вагона, — светится своими огнями далекий так и не узнавший затемнений Коканд, приютивший его семью, а свет в окне их временного дома уже, вероятно, давно погас, потому что там уже далеко за полночь, если только мама Фаня, не считаясь со временем, чтобы прокормить семью не строчит на швейной машинке „Зингер“ узбекские платья для воскресного базара».
Это элегическое настроение не покинуло Фиму и когда они пересекли границу и оказались в Венгрии. Венгрия тогда была еще большой страной: за преданность Гитлеру она в 1938–1940 годах присоединила к своей территории регионы, аннексированные у Румынии (Северную Трансильванию) и у Чехословакии (Закарпатскую Украину, Кошице и другие), и, кроме того, контролировала всю Словакию. Городок, куда прибыл Фима, находился на востоке нынешней Венгрии, и никаких следов войны здесь еще не было видно. Минометы они разместили на окраине этого городка, а сам он со своим отделением поселился в одном из крайних домов. Это был большой, по тогдашним меркам советских людей, очень чистый и ухоженный дом, рассчитанный на одну супружескую пару, так как в нем была лишь одна широкая кровать с несколькими перинами. Хозяев в доме не было, и почему они бежали, Фима понять не мог, так как местное население никем не преследовалось. В части было спокойно, и единственным требованием дисциплины было спать не раздеваясь до белья, чтобы быть готовым к подъему по тревоге в любую минуту. В свободное время Фима бродил по дому: он видел в нем признаки размеренной и обеспеченной жизни — той жизни, которой ему хотелось бы хоть немного пожить. В одной из комнат он набрел на книжный шкаф. В нем за стеклом рядами стояли толстые книги с золотыми тиснениями на корешках и надписями на каком-то совершенно незнакомом Фиме языке. Шкаф не был заперт. Фима вспомнил с какой жадностью он и его школьные друзья набрасывались на новые книги, как трудно было их достать и как неказисто эти книги порой выглядели, и ему захотелось хотя бы подержать в руках эти великолепные издания. Он взял первую попавшуюся ему книгу, но когда стал ее листать, оказалось, что многие страницы в ней не были разрезаны. Так было и во второй, и в третьей, и в четвертой книгах, которые он брал поочередно. Фима недоумевал: он и представить себе не мог, что книги иногда покупают не для чтения, а для украшения интерьера, чтобы предстать интеллектуалами перед знакомыми и гостями.