Победителей не судят

Пронин Виктор Алексеевич

Дома Марина встретила его острым, проницательным взглядом, быстрой усмешечкой, которая неуловимо пронеслась по ее лицу и оставила после себя лишь скорбно искривленные губы.

— Поддал? — спросила она, уже успев отвернуться к плите.

— Малость.

— С кем на этот раз?

— В полном одиночестве.

— В одиночестве спиваются.

— Авось, — Касьянин все еще пребывал в благодушном настроении и потому был неуязвим для таких укусов. Марина тоже поняла, что сейчас достать мужа вряд ли удастся. Она подождала, пока он разуется, снимет пиджак, умоется в ванной.

— Ухалов

звонил, — сказала она с расчетливой краткостью, вынуждая Касьянина задавать уточняющие вопросы.

— И что?

— Сказал, чтоб ты его не ждал.

— А я и не собирался, — Касьянин сморщил лоб, пытаясь понять, на что намекал Ухалов. — Чего это я его должен ждать?

— Вроде вы собирались сегодня на пустырь... Собак выгуливать.

— А... Было. А что у него?

— Кто-то к нему приехал... Уважительная причина.

— Ну что ж, гости — это хорошо, — Касьянин все еще оставался неуязвимым. — Когда ко мне приезжают гости, я тоже того... Умыкаюсь.

— Ты умыкаешься не только при гостях.

— Да? — удивился Касьянин с некоторой поощ-рительностыо в голосе. — А когда же еще?

— Ты умыкаешься, не дожидаясь гостей.

— У нас тоже будут гости? — прикинулся Касьянин круглым дураком. Это был самый надежный прием — когда у него было достаточно сил и хорошее настроение, он, уходя от упреков, намеков, становился дураком, и наступательный порыв Марины сразу угасал.

— Уфф, — сказала она и, не оборачиваясь от плиты, уронила руки вдоль тела.

— Достал... — добавила обессиленно. — Ты меня сегодня достал.

— Да? — опять удивился Касьянин громко и как-то даже обрадованно. — Надо же... И не надеялся.

— Катись!

И потом долго, очень долго Марина корила себя за это неосторожное слово, которое привело к таким тяжким последствиям. Хотя умом, конечно, понимала, не дура же она была, в конце концов, прекрасно понимала, что вины ее нет, что предвидеть все происшедшее ни она, ни Илья, ни Степан, который катался по ковру с Яшкой в обнимку, не могли ничего предвидеть. Хотя там, в высших сферах, в прибежище божественного разума, все уже было рассчитано и подготовлено. Причем настолько тщательно, что к исполнению задуманного можно было приступать немедленно, прямо в эту самую секунду. И Касьянин, словно был посвящен в тайный и зловещий план, услышав Маринино «катись», тут же охотно поднялся, да так браво, так исполнительно, что, казалось, даже каблуками от усердия прищелкнул.

— Как будет угодно! — произнес он. — С большим нашим удовольствием! Было бы сказано, было бы велено!

Легкий хмель, который бывает только от хорошего пива и от умеренного его количества, все еще бродил по организму Касьянина призрачным ароматным облачком.

Марина обернулась на куражливые слова Касьянина, долгим протяжным взглядом посмотрела на мужа и кивнула, как бы еще раз убеждаясь в собственном прозрении.

— Поддал, — сказала она с обреченностью в голосе. — Видит бог, сопьешься.

— Бог видит, да не скоро скажет! — брякнул Касьянин с непривычным озорством. Что-то заставляло его напоследок выбрасывать из себя слова легкие и необязательные, освобождая место для слов других — суровых и безрадостных.

Уже наступили сумерки, солнце опустилось

за пещеристые горы недостроенных небоскребов, в некоторых из них уже замелькали красноватые сполохи костров.

Наркоманы и алкоголики, беженцы и изнывающие от неутоленных чувств старшеклассники стекались к этим домам каждый вечер, как стекались когда-то к храмам богобоязненные и добропорядочные прихожане, приводя с собой малых детей, нарядых Жен и взволнованных предстоящим богослуже-Ием Раскрасневшихся старух. И храмы нынче другие, другим богам молятся, и не при ясном свете дня, а при скудном и вседозвольном свете ночи.

Пока Касьянин собрался, пока постоял минутку-вторую у телевизора, проникаясь проблемами президента, который никак не мог решить — оставаться ли ему на третий срок или все-таки согласиться с приговором природы, которая терпеливо и неустанно погружала его в сумрак слабоумия, наделяя детской обидчивостью, старческим брюзжанием и какой-то больной величавостью, вынуждающей время от времени замирать в позах нелепых и шаловливых.

— Ну ты даешь, старик, — проворчал Касьянин беззлобно и направился в прихожую, где уже давно повизгивал у дверей Яшка — предстоящую прогулку он чуял задолго до того, как об этом принималось решение.

— Возьми на всякий случай, — сказала Марина, протягивая мужу недавний подарок Ухалова. — Мне будет спокойнее, — сказала она, смутившись собственной заботой.

— Надо же... — удивился Касьянин, беря револьвер.

— Если не от людей, то хоть от собак отгавкаешься.

— Тоже верно, — Касьянин сунул револьвер под ремень. Поскольку был он телом сух и даже строен, то револьвер расположился за поясом совершенно невидимо. Застегнув пиджак на одну пуговицу, Касьянин полностью скрыл следы оружия на своем теле.

К тому времени, когда Касьянин, с трудом сдерживая рвущегося с поводка Яшку, пересек освещенную трассу, сумерки совсем сгустились и в тени пустых домов наступила темнота. Она была еще прозрачной, еще можно было различить и людей, и носящихся по пустырю собак, и даже беззвучные тени бомжей и наркоманов, стекавшиеся к серым громадам, тоже еще были вполне различимы. Они ни с кем не заговаривали, на них тоже не обращали внимания как на пришельцев из другой, не то прошлой, не то будущей цивилизации, которая существовала совсем рядом, но по каким-то своим неведомым законам. Пришельцы людей не трогали, со своей жизнью к ним не навязывались и вообще стремились быть как можно незаметнее. Скользнет тень поздним вечером и исчезнет, будто привидение в неверном свете сумерек.

Не встретив знакомых, Касьянин отошел с Яшкой на край пустыря, в темноте нащупал ногой брошенную плиту перекрытия и сел на нее, ощутив еще дневное тепло, исходящее от бетона. Вняв наконец Яшкиным стонам, он отстегнул поводок и позволил собаке тут же умчаться в темноту. Только по шороху, проносящемуся где-то рядом, Касьянин мог следить за передвижениями Яшки. С некоторых пор тот стал осторожнее и уже не убегал слишком далеко, все время был где-то рядом.

Стоило позвать, и он прибегал тут же, но в руки не давался, опасаясь, что его снова посадят на поводок и поволокут, поволокут беззащитного на двенадцатый этаж в опостылевшую квартиру.