Победителей не судят
Шрифт:
— А с Клинтоном? Тоже без штанов?
— С тем опасно, это же половой бандит, по привычке потребует от нашего...
Ну сам, понимаешь, орального секса потребует, он ведь большой любитель орального. От всех требует. И никто не отказывал. А нашему куда деваться? Сделает. Постарается.
Деньги на кону, — редактор развел руками. — Кстати, о деньгах... Значит, завтра — это твердо?
— Илья! — строго сказал редактор.
— Понял. Молчу. — Касьянин встал и, покорно склонив голову, прижал ладони к груди, прося прощения за настырность и недоверчивость.
— Надо ведь кому-то отдел передать, — Осоргин тоже встал. — Телефоны, контакты, связи... Люди приходят и уходят, а криминальный отдел остается.
— Я не ухожу, — уточнил Касьянин.
— К слову сказал! Понял?! К слову! Я и не отпускаю тебя! Какие-то вы все нервные, озабоченные!
— Когда начнут в твою дверь стрелять, интересно, в какое состояние ты впадешь?
— С тобой посоветуюсь! — рассмеялся редактор. — Ты к тому времени опытным будешь, прожженным, матерым!
— И даже простреленным в некоторых местах, — без улыбки закончил Касьянин.
— А отдел... Брыкину передам, пусть возится. И это... Отпуск, заявление... Это же надо все оформить...
— Оставь заявление секретарше, остальное сделаю сам, — Осоргин вышел из-за стола, пожал руку Касьянину и проникновенно посмотрел в глаза. — Держись, старик. Жизнь, она... Сам знаешь, как тельняшка... То черная полоса, то белая.
— А я по этой тельняшке вроде как вошь поганая ползу, да? — спросил Касьянин и опять не нашел в себе сил улыбнуться.
— Держись, старик, — повторил редактор, и Касьянин понял, что Осоргин благодарен ему за то, что отказался ночевать у него, за то, что уходит, как больной пес, подыхать куда-то на сторону, не заставляет редакцию волноваться и ожидать бандитского налета, после которого трупов может оказаться куда больше, чем на пустыре. В поведении Касьянина можно увидеть даже великодушие — он избавляет всех от тягот.
И лишь оказавшись на залитой солнцем улице, Касьянин понял, что редактор мог бы вести себя немного лучше. Мог бы, например, оставить его в кабинете, мог запретить покидать редакцию, позвонить в любое милицейское управление, вплоть до министра, и раскрутить всю эту историю, довести читателя до визга, до визга довести и Евладова...
Но... Не сделал.
Испугался?
Нет.
Дело в другом — поступи он иначе, и на него свалится такая прорва работы, такая суета... Звонки, объяснения, материал в газету, переверстка всей первой полосы...
Нет, Осоргин не испугался.
Он просто поленился.
— Как и все мы, как и все мы, — пробормотал Касьянин, проходя мимо старухи с протянутой трясущейся рукой. В другой руке у нее была картонка от какой-то упаковки с единственным словом — «Помогите». Она не просила на лечение, не поминала Иисуса Христа, не жаловалась на пожар или на то, что ей нечем кормить внуков или кошек, она просто просила помочь. Касьянин прошел мимо старухи несколько шагов и вдруг понял, что ему не жалко дать ей тысячу, две, десять тысяч не жалко, ему просто лень рыться в карманах, останавливаться, возвращаться к старухе...
И, осознав все это, он остановился, нашел в кармане пятерку и, вернувшись, положил в ее протянутую ладонь. Старуха не стала благодарить, не помянула бога, она лишь кивнула, и Касьянин был даже признателен за эту немногословную, может быть, даже снисходительную благодарность.
Чем дальше Касьянин уходил от редакции, тем большую растерянность он чувствовал — ему некуда было идти. Погиб Ухалов, к которому он мог прийти и на час, и на все восемь часов, на полный рабочий день и на полный год. Он не мог пойти домой, чтобы там, задернув шторы, отгородиться от исступленного солнца, хлопнуть стакан водки и включить телевизор, чтобы еще раз убедиться в преимуществах прокладок с крылышками. Возвращаться в редакцию тоже не было смысла — материал сдан, деньги будут только завтра. Нет, нельзя, он поставит себя в глупое положение — с ним уже попрощались.
Остановившись у киоска с откровенным названием «Еда», он съел сосиску, как-то неприлично всунутую в продолговатую булку, прямо из бутылки выпил пиво, постоял в тени, рассматривая проходящих мимо людей. Все торопились, таких, как он, стоящих, жующих, наблюдающих, — не было. Да и радости в глазах он не видел.
Присматриваясь к молодым, старым, к девушкам, парням, Касьянин решил дождаться, увидеть хоть один радостный, улыбчивый взгляд. Нет, какая-то бесконечная озабоченность. И подумалось, подумалось Касьянину и представилось — сколько поколений самых талантливых писателей, поэтов, композиторов, актеров, властителей дум народных мечтали о свободе, воспевали свободу, революцию, проклинали царизм во всех его проявлениях, даже самых разумных, приучали людей думать о революции как о высшем счастье народном.
И вот она свершилась, не могла не свершиться при такой массированной подготовке. И что же?
Радость вселенская? Ни фига, ни фига, ребята. Горе, кровь, насилие, которые продолжаются уже сто лет.
И опять мечталось, опять поэты и мыслители готовили людей к свержению. Свергли.
Наступили демократические времена, и рыкающий дылда, забравшись на танк, оповестил человечество о наступлении в России счастливых перемен Да, точь-в-точь, как когда-то картавый, лысый и гунявый оповестил о том же с броневика.
И что же, и что же?
Старухи высыпали просить на пропитание, юные скрипачки в подземных переходах играют Паганини ради тысчонки, за которую не пустят даже в туалет на Курском вокзале, а бандиты, не успевшие попасть в банкиры, рвутся в мэры...
Приехали, ребята.
— С чем я вас и поздравляю, — пробормотал Касьянин и двинулся дальше по солнечной, знойной Москве, какой она бывает чрезвычайно редко и каждый раз именно тогда, когда хочется прохлады, дождя и луж на асфальте...
Касьянин и сам не заметил, как оказался у собственного дома, он зашел во двор с дальней стороны, обойдя микрорайон боковыми улочками. Здесь его никто не знал, и он, расположившись на кленовом пне, издалека посматривал на свой дом.
Залитый солнцем, он казался слепяще-белым. Вдоль разогретых стен струились потоки разогретого воздуха, и от этого линии дрожали и сам дом казался зыбким и Даже как бы несуществующим. Впрочем, это так и было — несмотря на то, что до него было рукой подать, три-четыре минуты ходу, но войти в подъезд, войти в свою квартиру для Касьянина было уже невозможно.