Победителей не судят
Шрифт:
До сих пор, на четвертом уже десятке, Марина продолжала что-то доказывать себе, ему, окружающим, продолжала утверждаться этим трижды проклятым паласом, этими шторами, шлепанцами, в ее недрах до сих пор происходили непрекращающиеся разборки, гремели автоматные очереди, взрывались гранаты, гусеницы танков рвали на части ненавистных соседей и подруг, она сжигала огнеметами чьи-то успехи, победы, удачи, собственными руками разрывала недоступные ей наряды, проклинала и ненавидела страны, где побывали ее знакомые, она изводила эти страны наводнениями и землетрясениями, заваливала
Если попытаться определить, какое самое сильное чувство испытывал он в эти мгновения, то это был не ужас перед бандой Евладова, это была тихая, почти незаметная радость по поводу неизбежного отъезда Марины.
Касьянин осторожно посмотрел на настенные часы, и Марина тут же перехватила его взгляд.
— Не страдай, не страдай! — бросила она, проносясь мимо, и Касьянин понял, что жена знает о его состоянии. — Скоро, совсем скоро уедем, дорогой!
— Это хорошо, — сказал Касьянин. Марина резко остановилась, обернулась к мужу, некоторое время смотрела на него с насмешливым изумлением, но, видимо, решив, что сегодня ей не удастся пробить касьянинскую невозмутимость, помчалась дальше.
А Касьянин, передохнув после своих бензиновых забот, снова пошел на балкон, разыскал за шкафом доску, гвозди, молоток и заколотил дыру, оставшуюся после евладовского выстрела в дверной глазок. Гвозди ему попались великоватые, они проходили не только сквозь доску, но и сквозь дверь, вылезая наружу какими-то злобными шипами. Касьянин вышел на площадку и загнул гвозди, стараясь, чтобы они утонули в клеенчатой обивке двери.
Осмотрев свою работу, он остался ею доволен и, вернувшись в комнату, опустился в кресло.
— Надеюсь, ты проводишь нас? — спросила Марина.
— Да.
— Слава богу! Хоть какая-то помощь.
— А не пойти ли тебе высморкаться? — спросил Касьянин негромко, с явной заботливостью в голосе.
Марина замерла на какое-то время, вскинула брови, но, увидев, что Касьянин и не думает поворачиваться к ней и потому не увидит ее гневного удивления, промолчала.
Это у Касьянина было — он мог невозмутимо переносить любые выпады, намеки, подковырки, а потом вдруг, неожиданно даже для самого себя, произносил нечто настолько грубое и бесцеремонное, что дальнейший разговор терял смысл. Марина знала об этой его особенности и понимала, что в таких случаях лучше остановиться. Но просто проглотить ска-занное не смогла.
— Высморкаться после разговора с тобой? — спросила она. — С удовольствием.
И действительно, пройдя в ванную, шумно высморкалась.
— О господи, — прошептал Касьянин. — Когда же наконец наступит это утро...
Утром, когда Касьянины уже собрались выходить и присели перед дорогой на уложенные Мариной сумки, в прихожей раздался звонок. Его никто не ожидал, и все невольно вздрогнули. Марина посмотрела на Касьянина, Степан — на мать, а Касьянин медленно поднялся и прошел к двери. Постоял, прислушиваясь к звукам на площадке, но, ничего не услышав, спросил, вжавшись в простенок с вешалкой:.
— Кто там?
— Анфилогов, — прозвучал голос бодрый, даже какой-то вызывающе веселый.
Касьянин узнал следователя, но открыл дверь не сразу. Поколебавшись, оглянулся на Марину, которая стояла в комнате, прижав к себе Степана.
— Открывайте, Илья Николасвич! На этот раз вам ничто не угрожает!
— Ну что ж, — вздохнул Касьянин. — Если не угрожает, придется открыть.
И он распахнул дверь.
На площадке действительно стоял Анфилогов и улыбался, показывая не меньше половины потрясающих своих зубов необыкновенной остроты.
— Позвольте войти?
— Всегда рад.
— Приятно слышать, — Анфилогов решил продолжить обмен любезностями. Он перешагнул порог и обернулся назад, чтобы закрыть дверь. И вдруг увидел доску, грубо, но прочно приколоченную к двери. — О! — воскликнул он с непонятной радостью. — У вас перемены?
— Небольшие.
Все так же лучезарно улыбаясь, Анфилогов прошел в комнату и увидел сидящих на сумках Марину и Степана.
— Собрались в дорогу? — спросил он.
— Да, если не возражаете, — ответила Марина, которой нужен был виновник всех ее ночных волнений, а следователь для этой роли вполне подходил.
— Я знаю обо всем, что произошло этой ночью, — упредил он дальнейшие дерзости Марины. — Мне доложили. Я ознакомился с протоколами, поговорил с ребятами, которые были у вас... Значит, все-таки уезжаете?
— Да, — сказал Касьянин.
— Ну что ж, решение правильное, разумное, своевременное, — Анфилогов внимательно осматривал комнату, словно хотел увидеть еще какие-то следы ночных событий. — Повреждения, я смотрю, у вас небольшие, терпимые...
— И оснований для волнений нет никаких, — закончила Марина за следователя.
— Не думаю, — обернулся к ней Анфилогов. — Основания для волнений есть, и очень серьезные. Я даже чувствую свою вину в том, что произошло.
— Это радует, — заметила Марина негромко, но Анфилогов услышал, обернулся.
— Я вас понимаю, — сказал он. — Но что делать, что делать... Ребята сказали мне, что вы узнали нападавших? — повернулся Анфилогов к Касьянину.
— Да, — Касьянин помялся, не зная, стоит ли ему настаивать на своих показаниях, но потом решил, что терять, собственно, нечего. — Это был Евладов со своей бандой.
— Как я понимаю, ночка у вас была еще та...
— Да, знаете, как-то не спалось, — заметила Марина. — То гости, то комары... А тут уж и рассвет.
— Самолет? Поезд?
— Поезд, — ответил Касьянин. — Через два часа. — Я вас подброшу.
— Это было бы неплохо, — сказала Марина. — А... Вы не боитесь?
— Кого? — Евладова.
— Нет, не боюсь, — ответил Анфилогов с напором. — И вам не советую.
— Спасибо, мы постараемся воспользоваться вашим советом.
— Знаете, — Анфилогов повернулся к Марине и присел перед ней в кресло, — я еще не провинился перед вами настолько, чтобы вот так со мной разговаривать.