Побег обреченных
Шрифт:
Обернувшись к Ракитину, Юра поделился:
– Я думал – мне. Аж сердце в трусы упало… Тебе, точно?
Ракитин молчал, в десятый раз перечитывая: «Вызываетесь… прокуратура… явиться…»
– К следователю… – произнес ошарашенно.
– Из-за аварии! – сразу догадался Юра. – Конечно – смертельный исход! Ты как, под наркозом был? Принимал дозу?
Ракитин рассеянно посмотрел на него. Посвящать соседа в подробности не хотелось, но вместе с тем стало так одиноко и муторно, что решился. Угрюмо обрисовал ситуацию.
– Чегой-то затемненное, – потряс патлами искушенный на бытовом уровне в уголовной юриспруденции Юра, блуждая из угла в угол в дырявых шерстяных носках – тапочек у него не имелось.
Остановился напротив Ракитина, задумчиво щуря глаз.
– Дело закрыли, так? В больнице кипеж не поднимали, так?
– Ну так, – покорно согласился Ракитин.
– Так! – Юра поднял палец с обломанным ногтем. – Значит, кто-то стукнул. Друг подколодный, значит, имеется. Вычисляй.
– Никто не мог, – произнес Ракитин раздельно.
– А… родители ее?
– Никто не мог, – повторил Ракитин упрямо, глядя на сжатые свои кулаки.
– Жисть не знаешь! – вздохнул Юра умудренно. – Да некоторым стукнуть – физическая потребность! Как утром – пивка с воблухой. Кило удовольствия. Ты вот что, – посоветовал вдумчиво. – Ты – ни в какую! У них был бы человек, статья найдется! Это бандитов не сажают, а такие, как ты, все показатели по раскрываемости и закрывают! Учти: расколешься, поедешь: днем сосны пилить, ночью – решетку… «Аварийка» – жуть, а не параграф! Рыбий Глаз червонец оттянул… Под этим делом в светофор впаялся. На самосвале. Самосвалу ни хрена, а светофором старуху с авоськой по кумполу… Экспертиза, сорок градусов в крови – и десять лет! За старуху. И за светофор полсрока выплачивал. Не-е, ты ни в какую, в отказ, понял? Дело закрыли, так? – принялся загибать пальцы. – В больнице кипеж…
– Ну хватит! – Ракитин поднялся. – Игра в угадайку… Посмотрим… как, что.
Вернулся в комнату; положив повестку на стол, уставился на нее долгим, бессмысленным взглядом. Страха не было, обескураженность разве…
«Ну и посадят, – подумалось безразлично. – Ну и… поделом».
Снял трубку звякнувшего телефона.
– Папа?! – ворвался в сознание, путая мысли, возбужденный голос сына. – А я… в церкви был! Сегодня.
– Ну… – пробормотал Ракитин. – И что видел?
– Там был бог, и он пел, а все ему кланялись. – Мальчишку распирало от впечатлений. – На стенах висели портреты, бабушки подходили, крестились, целовали их и деньги клали в блюдце. А еще сидел кассир и раздавал всем деньги. Мне не дал, потому что я не крестился. – Он внезапно осекся: послышался голос тещи, что-то громыхнуло, и дали отбой.
Ракитин уселся возле телефона, тупо ожидая повторного звонка и зная: не будет его, а набрать номер самому – нельзя. Невозможно.
Назойливым эхом прозвучал в памяти голос соседа: стукнул друг…
Неужели Гришка? Конечно, ненадежен приятель детства, лукав, жаден – что там… Но – нет! А если все-таки… да? В таком случае начальство в курсе о поездке в Штаты, а это – полный завал! Крах, все! И он сейчас в разработке, причем в детальной!
Он прикусил губу, теребя уголок казенной бумажки с фиолетовой каракулей чьей-то подписи. Подумалось: «По заслугам. И вину придется искупать не только перед самим собой, но и в соответствии с действующим законодательством, такая вроде формулировочка на сей счет…»
Набрал номер Риты. Но положил трубку. С ней говорить невмоготу, перед ней он тоже в грязи…
Она искала в нем опору в своем одиночестве – добрая, милая женщина, чья судьба не сложилась, чье счастье не состоялось – возможно, из-за ее же собственной нерешительности, замкнутости, принимаемой многими за признак скучного и нелюдимого нрава; впрочем, стеснительность часто путают с высокомерием, а высокомерие – с чувством достоинства…
А он понял ее – понял интуитивно, однако верно и не ошибся в первую очередь в своем простеньком расчете, что, привязавшись к нему, она никогда не скажет об этой привязанности, не упрекнет, не заставит его тяготиться ни ею, ни тем, что их связывает. Связывало, вернее.
– Поделом, – хрипло сказал он вслух. – Сволочь ты, Саша.
Позвонил Семушкину. Спросил:
– Гриша? Ты занят? Встретиться надо… Минут на пять.
– Погоди… Радио тут у меня… Сейчас. – Семушкин звякнул брошенной трубкой, зашлепал в глубины апартаментов. Повисла пауза. После донеслось с неуверенностью: – Мм… С Таськой полаялись… Никак сегодня! Скандалец… :
– Скажи – неохота, – предложил Ракитин напрямик.
– М-м… Если вот – погулять? – предложил Семушкин обтекаемо. – Давай через полчасика? Я спущусь…
Он замолчал, и тут издалека приглушенно прозвучало:
– Ну его к черту, в самом деле!
Тася? Или послышалось?
– Чего она там? – спросил Ракитин.
– Н-ничего… Кто? – Семушкин смущенно кашлянул. Затем кашлянул еще раз – уверенно. – Короче, жду. Внизу.
Подходя к дому Григория, Ракитин уже издали заметил приятеля, жмущегося на ветру у подъезда в пальто с поднятым воротником и домашних, от старого костюма, брюках, заправленных в, цветные пластиковые «снегоступы» с пухлым, на поролоне, голенищем.
Сдернули перчатки, пожали руки.
– Скандал, извини, – произнес Семушкин убито. – Рассвирепела баба… Из-за тебя, кстати.
– То есть?
– Тут… – Григорий закряхтел, двинулся вперед, плечом закрывая от ветра щеку, – такое дело… Шефу звонили из прокуратуры. Насчет тебя. Интересовались, когда ты отправляешься в Испанию, прочее… Ну, встал вопрос…
– А с Тасей-то скандал из-за чего? – спросил Ракитин спокойным тоном.
– Такты… в курсе о… прокура…