Побег
Шрифт:
— Вот это-то и есть мое главное горе. И собой хороша и голос есть. — а ничему не выучишь: сущий столб.
— И голос есть? — переспросил князь.
— Тоже из Тарасовской семьи, да на что мне ее голос: у меня и без нее хор хорош. А актрисы нет — вот в чем беда.
По лицу князя пробежала улыбка.
— Ну этому горю мы поможем, — сказал он, — то чего нет у вас — найдется у меня.
Антон Петрович бросился пожимать руки князя. Этот враг явился к нему сущим благодетелем. В столовой уже накрыли ужин, и князь, сопровождаемый восторженным хозяином и забегающим вперед бароном, отправился к столу.
Князь вернулся от Кулибина очень поздно в прекраснейшем настроении духа. В огромной
— Ну как, съездили, устроили, видели? — закричали гости при входе князя.
Князь развел руками.
— Ну, друзья мои, — сказал он, — этот Кулибин оказался совершенным дураком, его ничего не стоит провести. Я проучу этого выскочку с его затеей. И подумать только, этот дворянчик вздумал удивлять губернию театром!
Гости расхохотались.
— Самое смешное, — продолжал князь, — это его актеры. Это какие-то медведи, а не люди; говорят, его матушка морила дворовых голодом, не даром они все такие тощие, бледные.
— Ну, а знаменитые его певцы.
— Видел и их. Ефимка этот— певец замечательный, и Кулибин не надышится на него. Его у Кулибина никакими хитростями не оттягаешь, ну а есть другое дело, и его-то я, кажется, и окончил сегодня.
— Что, что такое?
— А то, что, как я и думал, этот Кулибин ничего не понимает в деле, за которое взялся. Ефимка хорош — спорить не стану, но он и в подметки не годится своей сестре.
— Что же, тоже певица?
— Да и певица, и актерка, и плясунья, и собой хороша, и всего забавней то, что эту самую Федосьюшку, лучшую девку из всей труппы, единственную стоящую вниманья, Кулибин мне продал.
— Продал. Быть того не может! Каким образом?
Князь расхохотался и самодовольно оглядел своих слушателей:
— Кулибин жаловался мне, что у него нет хорошей актерки, а я гляжу на эту Федосьюшку и думаю: какой же тебе еще актерки нужно, — эта не то что за герцогиню, за царицу сойти может. Я его осторожно спросил: «А что эта девушка какова?» — «Да что, говорит, столб столбом стоит и ничему учиться не хочет». Ну, думаю, и дурак же ты, коли своих крепостных принудить не можешь; на что, думаю, такому олуху помещичья власть дана. А как запел хор, я так подсел, чтобы ее голос слышать. Ну и голос, друзья мои! Честное слово, такого отродясь не слыхал. Ну прямо соловей поет, а не человек. Потом выбрал я минуточку и сунул кулибинской домоправительнице золотую монетку. «Что, мол, у вас за девка Федосья.» — «Сущий, говорит, чорт, никакого с ней сладу нет, мы и бьем ее, и то, и се, злится и молчит». «А плясать умеет?»— «Да как же, говорит, батюшка, и плясать и петь. Бывало раньше всю дворню потешала, а как барин приехал, заупрямилась: ничего я де не умею, и хоть в гроб меня вколотите, а на театре ихнем играть не буду». Ну тут я сообразил, что девка клад. Из нее такую актерку сделать можно, что не только на губернию, на весь Питер прославишься. А уж от упрямства отучить за это я берусь, у меня дворня не по-кулибински вышколена. Ну подъехал я к Кулибину: «Актерки у вас нет, уж вы позвольте мне по дружбе вас выручить. Есть, мол, у меня одна, благодарить будете». Решил я ему Дашку сплавить — она все равно никуда не годится Он кинулся благодарить. Я ему и говорю: «Только услуга за услугу; у меня, говорю, в хору одного женского голоса не хватает, может быть, у вас найдется, мы бы и обменялись». Задумался. «Да уж и не знаю, говорит, кого бы вам получше предложить». Я глаза в потолок, напустил на себя равнодушие. «Может быть, говорю, Тарасову сестру дадите, у нее как будто голосенок славный». — «Голос-то говорит, есть, да вот только петь она не хочет». «Одна петь не хочет, а в хору ведь поет же. Мне больше ничего не надо». Ударили по рукам, распрощались друзьями. Кулибин меня до крыльца провожал, не знал, как ублажить, и все благодарил.
Князь и вместе с ним гости расхохотались.
— Завтра поеду, заберу девку и отправлю ее на выучку в Питер. Готов биться об заклад, года не пройдет, как выйдет из нее первостатейная актерка. Посмеюсь я тогда над Кулибиным.
Федосьюшка заметила, как во время представленья князь глядел на нее, слушал ее голос, но не пришло ей в голову, что за этим таится у князя какое-нибудь намеренье. Только тогда шевельнулась у нее в душе тревога, когда встретившая ее в коридоре Федотовна, всегда отличавшаяся болтливостью, показала ей золотую монетку и сказала:
— Князь приезжий дал. И к чему дал, не знаю. Про тебя спрашивал, умеешь ли плясать да петь…
— Вы что же сказали, тетенька? — спросила Федосьюшка с внезапно забившимся сердцем.
— Сказала, как есть, что все умеешь, только упрямишься, и духа твоего тарасовского никакими палками не выбьешь.
Федосьюшка, сама не отдавая себе отчета в причине своего волненья, бросилась искать брата. Нашла она его за домом, где Ефимка, беспечный как всегда, бренчал что-то на гитаре, подаренной ему барином за хорошее поведение.
— Что это, Федосья, как шальная бежишь? — спросил он.
Федосьюшка села рядом с ним на траву и вдруг заплакала.
— Да что ты, о чем, случилось что-нибудь?
— Ничего не случилось, а только боюсь я.
— Боишься — вот новости! Обидели тебя, что ли?
— Нет, Ефимка, только чувствую я, что замышляет этот князь что-то: он и Федотовну про меня спрашивал.
— Князь? Да что тебе князь? Мало ли к Кулибину гостей ездит.
— Ефимушка, узнай!
— Да что узнать-то, глупая?
— Заперлись они в комнате и о чем-то разговаривают, князь с нашим иродом. Узнай, Ефимушка.
Ефимушка пожал плечами.
— Да мне-то какое дело, что они там между собой брешут. Ты, Федосья, с ума спятила.
— Говорю тебе, про меня говорят.
— Да с чего ты взяла?
— Говорю тебе про меня, уж я знаю, чувствую.
Федосьюшка продолжала плакать, повторяя: «про меня, про меня». Для Ефимки было только одно на свете, что могло нарушить беспечное и веселое настроение, — это горе сестры. При виде ее слез в нем тоже пробудилась тревога. Он знал сестру она была не из тех, которые тревожатся попусту, уж, верно, она что-нибудь да приметила. Ефимка подумал.
— Ладно, постараюсь разузнать, в чем там дело?
Окна кабинета Антона Петровича приходились довольно низко над землей, так что Ефимке не стоило особого труда, потихоньку ступая, прокрасться так близко, чтобы услыхать беседу Кулибина с приезжим князем. Он стоял тут, выпучив глаза, схватившись руками за волосы, слушал и как будто не понимал того страшного преступного дела, которое веселые собеседники обсуждали так беспечно и легко. Как? Разлучить его с сестрой. С сестрой, с которой он вместе вырос, которая была единственным дорогим для него человеком. Продать Федосьюшку, как собаку, как вещь? Конечно, Ефимка знал, что в любой час хозяин мог распорядиться с каждым из них по собственному усмотрению, но, и зная, он как будто не верил в это. Его беспечный веселый нрав не принимал мысли о таком ужасном непоправимом несчастьи.
— Как же это, как же, — шептал ом помертвевшими губами, — да как же я без нее-то? А до его ушей доносился голос князя, говорившего равнодушно:
— Я в Питер ее отправлю, там у меня в хору как раз одного голоса недостает. Уж как-нибудь да заставим петь. У меня, знаете, с такими упрямыми расправа коротка. Я пощады не знаю.
Федосьюшка с трепетом ожидала возвращения брата. Она старалась самое себя успокоить: «И что это я за дура такая, отродясь со мной такого не бывало, никогда не боялась, а вот теперь забоялась чего-то. Да и Ефимку напугала».