Побежденный. Рассказы

Устинов Питер

— Мой сын тоже майор, и я ему верю, — упрямо сказал старик, набивая табаком трубку.

— Что бы ни случилось, — добавила его жена, — во всем будут винить тыл. Всегда говорят, что мы, те, кто беспокоится, почти не получая вестей, подводим мальчиков на фронте.

До второй недели мая ничего особенного не происходило, если не считать доверительного письма генерала Воннигера другу из генштаба. В письме содержался совет немедленно сместить с должности генерала Грутце, которого Воннигер называл «совершенно некомпетентным, генералом-партийцем наихудшего разбора, упрямым, тщеславным и чудовищно глупым». Грутце тоже написал доверительное письмо, адресованное влиятельному члену партии в должности младшего секретаря, где советовал немедленно сместить с должности генерала Воннигера, которого называл

«сущей свиньей, бабником, щеголем, пагубным для наших идеалов». Еще одно доверительное письмо написал полковник фон Лейдеберг. Оно было отправлено фельдмаршалу фон Вицлебену, имевшему земли, граничащие с владениями Лейдеберга. Полковник ходатайствовал о смещении с должностей и Воннигера, которого называл слишком уж молодым, и Грутце, которого обозвал солдатским ругательством. Старый полковник Винтершильд, исполняя свой долг, написал Гельмуту Больману, разумеется, доверительно, приправив неопределенность в письме сына неопровержимыми доказательствами, которые выдумал сам. Больман так и не ответил тестю.

Вицлебен написал Лейдебергу: «Ах, дорогой друг, если б это были единственные наши беды!». Младший секретарь письменно обещал Грутце, что немедленно начнется расследование, однако оно так и не началось. Офицер генштаба в ответном письме поздравлял Воннигера с усердием и вопрошал: «Что мы можем сделать?».

Эти словесные битвы прервало наступление союзников, от которого потянуло приближением конца. Ганс мог призывать как угодно громко, Грутце мог выкрикивать приказания сколько душе угодно — легионы в их распоряжении были призрачными.

Шестнадцатого мая их часть хваленой линии Густава к югу от реки Лири была прорвана. Семнадцатого генерал Воннигер, повинуясь командующему армией, издал приказ о всеобщем отступлении. Восемнадцатого польские солдаты водрузили свой красно-белый флаг на развалинах монте-кассинского монастыря, а британцы вошли в этот городок. Другие подразделения Восьмой армии перерезали Виа Казилина на пути немецкого отступления к Риму.

Генерал Воннигер во время отступления успешно исполнял свои обязанности, и его арьергард, возглавляемый Грутце, который метался туда-сюда, обливаясь слезами, держался хорошо. Однако двадцать третьего мая положение осложнилось, союзники нанесли удар с плацдарма высадки в Анцио по правому флангу немцев. Бросили в бой столько самолетов, что небо колебалось, как застрявший диапозитив в волшебном фонаре. Все окна, все ограждения от ветра на много миль вокруг дрожали, издавая звук клацающих зубов, и нервы у всех были расшатаны.

В то время как Ганс вел своих людей в этом медленном отступлении, британские и американские самолеты преспокойно появлялись в небе и беспрепятственно поливали их пулеметным и ракетным огнем, будто любовно поглаживая пальцами землю по головке.

— Wo sind unsere Flieger? [10] — пронзительно вопил Ян, дошедший до последней точки. Бремиг угрюмо объяснил ему, где именно. Двадцать пятого мая на дорогах было выведено из строя более тысячи ста немецких машин, и капитан Ян погиб в бою.

10

Где наша авиация? (нем.).

Первого июня исчез молчаливый капитан Шерф, специалист по остготам. Пропал без вести, предположительно погиб.

Четвертого июня в половине седьмого вечера авангард союзников вошел в Рим.

4

К двадцатому июля положение относительно стабилизировалось. По сведениям генерала Воннигера, большая часть немецкой армии неравномерно растянулась между Марина ди Пиза и Флоренцией по рубежу реки Арно. Натиск союзников после фантастического продвижения вперед был в то время не особенно сильным. Ганс участвовал в тяжелых арьергардных сражениях, главным образом в холмах Тосканы, где местность особенно удобна для оборонительных боев, и после полутора месяцев упорных боевых действий оказался в деревушке Сан-Рокко аль Монте, в нескольких милях к северо-востоку от Флоренции. Вся дивизия Грутце находилась тогда не на передовой.

Ганс устроил себе штаб в фермерском доме, всего в нескольких сотнях метров к северу от деревушки, на дороге в Борго Сан-Лоренцо. Владельцем дома был синьор Буонсиньори, коренастый, грузный, бывший мэр, гроза семьи, радушный

хозяин для незнакомца. Однако нельзя сказать, что он был особенно рад принимать угрюмого, мигающего немецкого офицера, который постоянно сидел в раздумье за столом, обхватив голову руками. Это вынужденное совместное проживание уже было омрачено неприятным инцидентом. У Буонсиньори был пес, очаровательный, потешный гибрид далматского дога и сеттера, он явно состоял в близком родстве со всеми собаками в деревне и носил кличку Фольгоре — Молния. Этот пес, столь же умный, сколь и дружелюбный, подбежал трусцой к сидевшему Гансу и, пытаясь снискать расположение нового гостя, ткнулся носом ему в руку, что выражало просьбу погладить. И получил за свои старания жестокий пинок. Надо сказать, что Ганс тогда был сам не свой и, поняв, что сделал, жалел о своем поступке. Потом он прилагал все усилия, чтобы подружиться с собакой, но Фольгоре лишь смотрел на него горьким взглядом обиженного ребенка и понуро уходил, оставляя Ганса ломать голову над загадкой ничего не выражающего хвоста.

Синьор Буонсиньори прекрасно понимал, что между псом и незваным гостем что-то произошло; когда они вместе находились в комнате, там всегда царила напряженная атмосфера. Он ничего не говорил, но издавал условный звук, чтобы приободрить Фольгоре; тот неторопливо вилял в ответ хвостом, а затем усаживался возле большого стола, чтобы в упор не замечать Ганса.

К несчастью, у Буонсиньори было пианино, очень старое, едва ли не времен австрийского владычества. И естественно, принц Кертнер-Четтервиц почти непрерывно сидел за желтеющей клавиатурой, распевая все партии из самых известных венских оперетт. Его бас был хриплым шепотом, тенор — завыванием, сопрано — пронзительным воплем, контральто поистине прекрасным. Бремиг тоже заходил и бесцеремонно, с удовольствием вторил. При этом он всегда неотрывно смотрел на Ганса, словно хотел вывести его из себя.

Буонсиньори прекрасно понимал, что рано или поздно должно случиться нечто ужасное.

— Они уже побеждены, — сказал он супруге после того, как незваные гости провели в доме первый день, девятнадцатое июля, если быть точным. Он собирался лечь в постель и снимал то, что обычно снимал в это сумасшедшее время. Вылез из брюк, развязал шнурки ботинок и приподнял половицу, чтобы взглянуть на спрятанную под ней винтовку.

— Мы пока что не вступили в войну, — сказала Елена, его жена, уже лежавшая в постели.

Синьор Буонсиньори издал звук, побуждавший судьбу сделать самое худшее и вместе с тем бросавший ей вызов посметь сделать что-нибудь.

Положение в деревне было весьма сложным и без немцев в доме. Все знали, что полковник Гаретта, герой битвы при Капоретто, живущий в отставке на площади Виктора-Эммануила Второго, активно поддерживает контакт с «некоторыми». Все знали, что «некоторые» представляют собой остатки 806-го батальона дивизии Гран Сассо, рассеянные в лесах и оливковых рощах, и что эти изменники в свою очередь активно поддерживают контакт с «другими». Все знали, что «другие» — партизаны, действующие с невидимых вершин Монте Кальво, и что они активно поддерживают контакт с «человеком в переднике». Все знали, что «человек в переднике» — владелец сельского универмага синьор Филиграни, сидевший в тюрьме за принадлежность к компартии, и что он получает деньги от «крахмального воротничка». Все знали, что «крахмальный воротничок» — местный землевладелец, граф Ремиджо Фаббри ди Сан-Рокко Томазуоли, тем не менее старый друг «лысого». Все знали, что «лысый» — бывший подеста деревни, фашист со времени Марша на Рим, местный механик и владелец единственного в округе гаража синьор Бакка, который регулярно раз в неделю играет в шахматы со Старым Плюмажем. Все знали, что Старый Плюмаж — полковник Гаретта, герой сражения при Капоретто, который живет в отставке на площади Виктора-Эммануила Второго и поддерживает контакт с «некоторыми». Все знали, все давали клятву хранить тайну и все болтали напропалую.

Едва полная Елена погрузилась в сон, один из младенцев завопил.

— Который это? — спросил синьор Буонсиньори, скребя колючую бороду десятью короткими пальцами.

— Мария Пиа, — ответила Елена. Она не обладала музыкальным слухом, но ухитрялась различать пронзительные голоса малышей.

— Пойди, успокой ее, — сказал Буонсиньори. — Ни к чему, чтобы наши гости начали стрелять через пол.

Но Елена уже поднималась.

— Принесу всех сюда, — сказала она.

— Тогда нам не уснуть.